— Эх, товарищ землеустроитель! Родине лес нужен! Вижу я, что хоть ты и учёный человек, а дело не с той стороны понимаешь. По-твоему так: вырубай лес подряд, истребляй зверя и птицу, а потом начинай всё это разводить сызнова. Так только глупые или нерадивые люди могут делать. А я так понимаю: всё, что есть у нас от природы, мы должны сберечь и приумножить. У нас в клубе в Мареевке висит плакат, на нём слова самого Ленина. Затрудняюсь я вам, товарищи инженеры-техники, в точности их повторить, память стала дыроватой, а скажу по-своему: «у нас в России всё есть: и крепкие, сильные люди, и замечательная природа, чтобы сделать её, матушку, самой богатой державой в мире». — Лисицын, довольный тем, что ему удалось складно пересказать слова Ленина, с гордецой посматривая на Хомутникова, продолжал, обращаясь больше к Соловушкиной: — А теперь посмотрим, что в жизни? Читаю я как-то нашу областную газету «Высокоярскую правду» — и глазам не верю. Какой-то писака пишет: «Отступает тайга, падает кедр за кедром». Да знаете, что надо сделать за такие слова этому писаке? Дать по затылку, и так, чтоб навек забыл он подобные слова: кедр триста — четыреста лет плодоносит, человека кормит, зверя кормит, птицу кормит, за что же над ним такая расправа?

— Недостатки в работе, товарищ Лисицын, у нас ещё встречаются. Есть они у лесозаготовителей, — с достоинством сказала Соловушкина.

— Недостатки? Вы, извиняюсь, мягко стелете! С этими недостатками такой час наступит, что тот же кедр только на выставке нам будут показывать под стеклянным колпаком, к тому вы дело ведёте.

— Перегибаешь палку, товарищ Лисицын. Зачем же так рассуждать? Мы ведь не для себя стараемся, — с той же внушительностью сказала Соловушкина.

— Стараться надо с умом! Поезжайте в Заболотную тайгу или ещё куда и рубите сколько влезет, никто вам слова не скажет! А рубить Синеозёрскую тайгу — это всё равно что разорять птичье гнездо! Мы детишек за такие проказы наказываем, а тут трест с облисполкомом встрял в такое постыдное дело. И знайте, товарищи начальники, я вам в этом не помощник. Плывите себе на здоровье вверх по Таёжной, там лесов видимо-невидимо.

— Товарищ Лисицын, — воскликнул Хомутников, — вы же вносите анархию! Вы только что на Ленина ссылались, а сами против него идёте. Ленин был за строгий порядок…

— По-твоему, выходит, я против Ленина?! — оскорбился Лисицын. — Ты, гражданин землеустроитель, несуразные слова говоришь! А ты знаешь, что я за Ленина ещё в гражданскую войну раны принял?! Вот, смотрите, распочтенные мои начальники! — Лисицын поднял рубашку, и Соловушкина и Хомутников увидели на его тощем, впалом животе белые рубцы от старых ран.

— Вы неправильно поняли, товарищ Лисицын, Никандра Николаевича. Он ни в чём вас не обвиняет, — попыталась успокоить Лисицына Соловушкина. — Но порядок есть порядок. Раз мы посланы сюда, то обязаны свою работу выполнять, обследовать синеозёрские леса и дать их распланировку. Будут здесь создавать леспромхозы или не будут, это покажет время.

— А где палатки разбивать, Надежда Андриановна? — спросил один из рабочих, принёсший с катера брезентовые тюки.

— Где вы нам позволите обосноваться? — обратилась Соловушкина к Лисицыну.

— А по мне хоть нигде, — резко ответил Лисицын и ушёл в избушку.

Весь вечер Лисицын просидел на парах. Вышел на простор, когда уже наступила ночь.

Лесоустроители спали. В густой темноте, обложившей тайгу, переливались красными огоньками угли не потухшего ещё костра.

Лисицын остановился на берегу, прислушался. Таёжная катила свои воды с тихим, едва уловимым шелестом. Лес шумел, но шум этот был однотонный, глубокий-глубокий и тоскливый до ужаса. Тупая ноющая боль стиснула немолодое сердце Лисицына. И как-то непроизвольно пришли на память стихи Николая Алексеевича Некрасова, которые Лисицын выучил наизусть давным-давно, когда ходил в церковноприходскую школу в Притаёжном:

Раньше, в далёкие, невозвратные дни детства, покорённый простыми и в то же время чеканными словами стиха, Лисицын никогда не задумывался над горем Саши. Это горе было непонятным ему, и безысходные слёзы Саши не вызывали горького отзвука в душе. Но каким же близким, совсем родным показалось ему это горе и эти слёзы сейчас, в тёмную ночь, стоящую над Улуюльем! Да если в самом деле надвинется жестокая беда и начнёт падать сражённый лесорубами синеозёрский лес, он не то что плакать будет, он будет рыдать от горя и кататься по земле от яростного бессилия.

Лисицын курил то трубку, то цигарку. Его уже тошнило от табачного яда, но он курил и курил, не ведая, каким способом ещё можно заглушить боль, которая разрывала на части его сердце и мозг.

В голове возникало то одно намерение, то другое. Минутами ему казалось, что стоит сойти к реке, снять катер с цепи, пустить его по воле течения со всеми инструментами и материалами лесоустроителей, и беда, нависшая над синеозёрскими лесами, отодвинется сама собой.

Через некоторое время он уже отвергал возникший план. Нет, это всё не то! Просто ему надо взять ружьё, встать на правом берегу и не допустить высадки лесоустроителей. Пусть убираются восвояси! Но и это отвергал Лисицын. Вероятно, самое лучшее — это не выполнить распоряжение сельсовета. Без проводника лесоустроители шагу шагнуть не смогут. Они будут неделю-две толочься на берегу, а затем погрузят свои вещи на катер и уберутся туда, откуда прибыли.

Только к исходу ночи Лисицын пришёл к решению, которое его успокоило. Нет, ни на какие ухищрения он не пойдёт! Подло и низко поступать так ему, старому партизану и колхознику! Он попробует доказать свою правоту иным способом. Он сам поведёт Соловушкину и Хомутникова по синеозерским лесам. Он покажет им всё, чем богата эта тайга — золотой, бесценный дар улуюльской природы. Пусть смотрят сами, эти многоопытные инженеры и техники. Если у них есть советская совесть и разум, они не подымут руку на синеозёрские леса. Ну, а если ни того, ни другого у них нет, то есть на свете Москва. Не медля ни одного дня, Лисицын поедет в Высокоярск, а там сядет на самолёт и помчится в столицу. Пусть месяц, пусть два уйдут на эту поездку, но своего он добьётся. Есть же кто-нибудь там на высоких постах, кто выслушает и поймёт его!