— А вам встречались такие?

— Конечно! Один в Новоюксинске даже сватался ко мне.

— Неужели?

— Да, да. Был он какой-то заготовитель из области. Такой солидный, на вид красивый, с седоватыми волосами с пробором. Вначале ко мне в райздрав по делам пришёл. Потом зачастил чуть ли не каждый день. Наконец, приглашает к себе в гости. Жил он у кого-то из своих подчинённых…

— И вы пошли? — с испугом спросила Ульяна.

— Пошла. Почему же не пойти?

— И что же?

— Встретил меня замечательно. Угощал вкусно, обильно — так в военное время ели немногие. К концу нашей встречи сказал мне, что я ему очень нравлюсь и он готов жениться на мне.

— Так вы же замужняя! — воскликнула Ульяна, несколько задетая спокойным тоном Анастасии Фёдоровны.

— Я ему сказала об этом. Да он и сам знал.

— И?..

— И это его не смутило. «Странно, говорит, если б такая женщина, как вы, была бы незамужней. Но сейчас, говорит, война, среди людей, как никогда происходит переоценка и обстоятельств жизни, и ближних, и самих себя. Я, говорит, вижу, что вы будете для меня счастьем, и я постараюсь оказаться достойным этого счастья». И всё это серьёзно так, душевно, без тени плохого ухажёрства. Я его слушаю, отказываюсь, но не грубо, а тоже серьёзно, сама про себя думаю: нельзя же бить человека, если он этого не заслужил. Он же не виноват в том, что полюбил меня. Это скорее для него трагично…

— И всё-таки дали бы ему от ворот поворот! Максим Матвеевич на фронте, а он суёт своё рыло, — со злостью сказала Ульяна.

— А ты послушай, что было дальше… Ну вот, проходит неделя или две, и вдруг привозят мне от него ящик с продуктами. Смотрю, туесок масла, жбан с мёдом, почти пудовый кусок лосевого мяса, мороженая рыба. Привезли ящик без меня. Пришла с работы — глазам не верю! Читаю записку: нежные слова, тоска, мол, гложет, жду встречи, а главное, жду ответа. И в конце называет: «родная». Прочитала я это слово, и затрясло меня как в ознобе. Вон, думаю, какой ты прыткий! И сразу поняла я, что заготовитель прохвост. «Что же, думаю, делать с продуктами? Отправить назад? Отвезти к прокурору? Да ведь такой от ста судов и прокуроров отговорится». И решила я тогда, Уленька, передать всё это в больницу. Вызвала главврача и велела ему написать письмо заготовителю в таком духе: «Руководство больницы высоко ценит ваш патриотический поступок. Продукты заприходованы и будут использованы для питания тружеников героического тыла».

Ульяна звонко рассмеялась.

— Хорошо, очень хорошо вы с ним обошлись! Только я бы его ещё в тюрьму посадила.

— Ну уж и в тюрьму сразу! Кто его знает, откуда он эти продукты взял? Может быть, купил за свои любезные. Когда человек любит, он ничего не пожалеет.

— Вы же сказали, что он прохвост.

— Видишь ли, Уленька, это по моим представлениям он прохвост, а другая могла бы расценить это как заботу, была бы счастлива…

— А вы его когда-нибудь ещё встречали?

— Нет, конечно! Он был человек неглупый, всё понял и сам исчез с моего горизонта.

— И как это вы так… спокойно? Он же хотел вас с Максимом Матвеевичем разлучить!

— Не он один хотел разлучить. Были похлеще этого, понапористее, да, пожалуй, и похитрее.

— Страшно даже!

— Страшно? Было бы страшно, если б Максим не был мне дороже всего на свете.

— А вы давно его так любите?

— С самой юности, Уленька. А только любовь не стоячая. Она течёт, как река. И бывает так: течёт, течёт и вдруг иссякнет, и начинается не жизнь, а маята. А случается и так: чем больше течёт, тем полноводнее становится. Я иной раз вспомню, какой была наша жизнь тогда, в молодости, и мне немножко грустно делается. Хоть жаль молодости до слёз, а всё-таки и после неё сколько всего хорошего было! Дети у нас родились. Забот не перечесть! Потом учение мы кончили. Стали опытные, умные. А тут война, победа. Он вернулся цел и невредим. Ах, Уленька, как страшно мне было, когда война шла, когда кругом падал один, другой, третий…

Анастасия Фёдоровна помолчала.

— Какое это счастье, какое счастье, когда он пришёл! Многие, очень многие этого не испытали, — сказала Анастасия Фёдоровна и опять замолкла.

— Хочешь, расскажу, Уля, как я его полюбила? — вдруг спросила она.

— Хочу, хочу! Расскажите, пожалуйста, всё-всё!

— Ну, слушай. Вскоре после окончания гражданской войны на Дальнем Востоке пришёл Максим Матвеич на рабфак. Я уже там второй год училась. Пришёл он худой, утомлённый и только начал учиться, заболел сыпняком. Тиф тогда косил чуть ли не всех подряд. Положили его в заразный барак. Оттуда немногие возвращались.

Проходит день-другой, а я места себе не нахожу, болит у меня душа за этого паренька. Пошла я к больнице, брожу возле: туда, внутрь, никого не пускают. Вижу, выходит из барака пожилая женщина в белом халате, по всему видать — санитарка. Я к ней: «Скажите, пожалуйста, тётушка, каково здоровье Строгова Максима?» — «А он кто вам будет?» Зарделась я вся и говорю: «Братик он мне. Всего только на годок старше». Санитарка пристально посмотрела на меня и говорит: «Походит он на тебя. Плохое его дело, сестричка, без памяти который день. Боюсь, как бы не прибрал его господь бог». Я тут чуть с ног не повалилась. А санитарка о своём: «Его б сейчас молочком почаще поить, да разве за всеми уследишь, на ночь всего две санитарки на весь барак остаются».

Ушла она, а я стою как прикованная. «Нет, думаю, я не допущу, чтобы такого парня господь бог прибрал».

Ринулась я тут к доктору, заведующему инфекционным отделением: «Пустите меня в тифозный барак. Брат там у меня при смерти». Доктор слушать меня не желает: «Вы заразитесь! Мы вшей ежедневно с больных снимаем. Кто будет в ответе, если вы заболеете?» Я стою на своём: «С вас ответа не спросят. А вот если братец мой умрёт, я вам жизни не дам, я вас по пятам буду преследовать». Вижу, задумался доктор, был он, видимо, не из храбрых. Я заметила, что он колеблется, подошла к нему, говорю: «Чтоб вы не боялись, расписку вам дам — сама настояла, сама и в ответе». Он дал лист бумаги, диктует: «Я предупреждена об опасности и в случае заболевания никаких претензий никому предъявлять не буду». Я дала подписку, он вызвал фельдшера, и тот повёл меня в барак.