Она позвала к себе Софью. Девушка в тёмном чулане проявляла фотоплёнку и прибежала встревоженная, с мокрыми руками, в косынке, небрежно сбившейся на затылок.
— Телеграмма? — Она остановилась возле дверей с горящими глазами.
— Нет, Соня, телеграммы нет и, вероятно, не будет. Я решила всё сама.
Софья, видя, что разговор будет совсем другой, чем она предполагала, перешагнула порог и вошла в комнату.
— Что же вы решили, Марина Матвеевна?
— Я зачисляю Алексея Корнеевича на два вакантных места лаборантов моего ботанического отряда, то есть я объединяю две ставки в одну.
— А можно так делать?
— А можно закрывать глаза на серьёзные доказательства учёного?
Софья беспомощно пожала плечами и вопросительно посмотрела на Марину. «Ну и что же вы всё-таки решили?» — говорил её взгляд.
— Я сейчас написала приказ о назначении Краюхина старшим геологической группы. Вас, Соня, поскольку вы приехали помогать нам, я зачисляю также в эту группу. Ваша общая задача: выехать на Тунгусский холм, произвести геологическое и археологическое обследование этого района…
— Я готова ехать хоть сейчас, Марина Матвеевна! — воскликнула Софья.
— Одна вы поехать не сможете. Нужно вызвать из Притаёжного Алексея Корнеевича. Я сейчас напишу ему телефонограмму и отнесу Тимоше. — Марина быстро прошла за стол и принялась писать.
— Телефонограмму я отнесу, Марина Матвеевна, а вы работайте, — сказала Софья и поспешно скрылась за дверью.
Она вернулась через две-три минуты совсем в другом виде. На ней было ярко-красное шёлковое платье, лаковые босоножки и широкополая шляпа из золотистой соломки. Софья так вся и светилась.
Марина проводила её взглядом, усмехнулась, подумала: «Чего не делает любовь!»
Группа Краюхина, в которую, кроме него и Софьи, входили ещё четверо рабочих, двинулась к Тунгусскому холму на лодке. Этот способ передвижения предложил Алексей, так как набралось ещё много всякого имущества, главным образом инструментов.
Услышав, что речь идёт о Краюхине, правление мареевского колхоза в порядке помощи экспедиции выделило новую, только что просмоленную лодку с высокими тёсовыми бортами и крышей из лёгких, сшитых еловыми сучьями листов бересты.
Марина стояла на берегу до тех пор, пока лодка не скрылась за крутым поворотом берега. Поднимаясь на высокий мареевский яр и всё ещё посматривая вниз по течению реки, Марина думала: «Уехали! И, может быть, привезут большое будущее и Улуюлью и себе…»
Она представила искрящиеся радостью глаза Софьи, румянец, проступавший на её всегда смугло-бледном лице, голос её, какой-то особенно мягкий, ласкающий слух, и ей не то что стало завидно, а чуть-чуть горько за себя, за свою жизнь, в которой почти не было вот такого же безотчётного счастья.
«Только разве в ту весну, когда Андрюша Зотов сказал, что любит меня, было мне хорошо-хорошо», — подумала Марина. Она вспомнила, как они просиживали в университетской роще всю ночь, от зари до зари, а в течение дня по нескольку раз гоняли знакомых девчонок с записками.
Марина шла по Мареевке, захваченная воспоминаниями, и улыбка освещала её лицо.
Разгоралось утро знойного летнего дня, какие бывают только в Сибири. Нежно-голубое, без единого пятнышка и до бесконечности обширное и ласковое небо простёрлось над землёй в торжественной неподвижности. Солнце только поднималось из кедровников. Каждый, кто видел его в этот час, не мог не подумать, что ночку солнышко скоротало здесь, в тиши вековых деревьев, как коротает её охотник, когда прихватит его в тайге темнота.
Живой мир встречал новый светлый день стоголосым трезвоном и суетой. Звонко кричали петухи, рассыпали трели шумные стайки скворцов, собаки щурили глаза на малиновый шар, поднимавшийся чуть ли не с хозяйских огородов, и яростно брехали на него, подзадоривая друг друга. А во дворах гремели уже подойниками, и коровы, мыча, с охотой отдавали располневшие за ночь соски в ловкие руки хозяек.
Марина поднялась на крыльцо и остановилась. Из приоткрытых дверей на неё пахнуло табаком, и не просто табаком, а тем неповторимым запахом, который издают папиросы, смоченные одеколоном. Такие папиросы всегда курил Бенедиктин.
Озадаченная этим запахом и в особенности тем, что двери её квартиры открыты, Марина вошла.
В прихожей было пусто. Марина поспешила в комнату. Она перешагнула низкий, крашенный под цвет пола порог и отпрянула назад. На стуле, рядом с её кроватью, привалившись головой на подушку, спал Бенедиктин. Марина хотела уйти незамеченной, но Бенедиктин очнулся, кинулся вслед за ней:
— Мариночка!..
Марина остановилась, повернулась лицом к Бенедиктину, чувствуя полную растерянность.
— Здравствуйте! Как вы здесь оказались? — спросила она.
Как ни находчив был Бенедиктин, но и он растерялся.
— Я? Я захожу, женщина прибирает в комнате. Я отрекомендовался, и она разрешила мне остаться.
— Что значит: «Я отрекомендовался»?
— Я сказал, что я… твой муж.
Марина мучительно поморщилась, ей стало больно и противно.
— Зачем вы приехали?
— Я выполняю приказ директора… Кроме того, я рассчитывал, что ты одумалась…
Сверкнув глазами, Марина приблизилась к Бенедиктину, твёрдо сказала:
— Я ещё раз прошу вас ни теперь, ни в будущем не говорить об этом. Мне незачем одумываться. Я сделала то, что сочла нужным.
— А как же мне к тебе обращаться: товарищ начальник экспедиции? — Бенедиктин попробовал засмеяться.
Направляясь в Мареевку, он самонадеянно думал о том, что «Марина уже, наверное, кусает локти. Ну, ничего, пусть себе помучается. Он ещё посмотрит, как быть дальше». Приём, который он встретил у Марины, был иным, и это начинало его злить.
— Как обращаться? Так же, как обращаются все. У меня есть не только должность, но имя и отчество.
Марина прошлась по комнате и, видя, что Бенедиктин снова опустился на стул, продолжала:
— Я прошу вас, Григорий Владимирович, пройти в соседнюю половину, где помещается штаб экспедиции, и дождаться меня. Я скоро приду, и тогда решим вопрос о вашей работе.
Ну, этого Бенедиктин не ожидал! Никогда он не думал, что у Марины найдётся столько твёрдости. Ему всегда казалось, что при его настойчивости он может из неё, что называется, «верёвки вить». И вот на тебе! Тактично, но решительно она выставляет его из своей комнаты.
