Телефон вновь огласил комнату протяжными звонками. Зотов посмотрел на аппарат невидящим взором и продолжал сидеть, покачиваясь. В эту минуту мысленно он представлял себя в охотничьей лодке меж крутых лесистых берегов реки Таёжной. Зная, как переменилась жизнь, как даже в самых далёких углах страны сложился новый уклад, Зотов всё же не мог вообразить себя летящим в самолёте над Улуюльской тайгой.

Минут через пять телефон зазвонил вновь. Звонки были протяжные, до ожесточения громкие и какие-то даже повелительные. Кто-то хотел говорить во что бы то ни стало.

— А, чёрт вас возьми! — выругался Зотов, вскакивая с качалки и беря трубку. — Слушаю вас! — сердито сказал он.

Но голос его осёкся, и на рассерженном лице на мгновение отразился конфуз, а потом появилась улыбка.

— Да ты где? Откуда говоришь? Ну, иди скорее, жду тебя, иди! — с горячностью прокричал он в трубку.

Оказывается, так настойчиво звонил не кто-нибудь, а Максим Строгов! Час тому назад он приехал с Внуковского аэродрома и, выйдя из машины на Арбатской площади, направился к другу на квартиру, позванивая к нему из будочек телефонов-автоматов, зная, что вот-вот он должен вернуться с работы.

Ещё минуту тому назад медлительный и сосредоточенный, Зотов носился теперь по кабинету, освобождая диван и стулья от залежей газет, журналов, книг и папок с рукописями.

«Как он вовремя приехал! Ни раньше и ни позже, а в тот час, когда он особенно мне нужен!» — думал Зотов, испытывая новый прилив радости, которая в этот памятный день так щедро омывала его душу.

Друзья сидели в столовой друг против друга. Будучи одногодками, они не походили на ровесников. Максим был ширококостный, крупноголовый, с сильными, широкими в кисти руками и спокойным моложавым лицом. На Максиме был светло-серый костюм, шёлковая тёмно-синяя сорочка без галстука. Рядом с Максимом Андрей казался старше. Он был худощавым, тонким, с бледным, усталым лицом, носил длинные, зачёсанные назад волосы, стриженные чуть ли не под кружок. Часто его принимали то за художника, то за поэта. Цвет волос у него был необычный: золотисто-ржаной. Он носил очки без ободков, с позолоченными дужками. Очки придавали его неулыбчивому лицу и неторопливому взгляду жёстковатое выражение. Андрей ростом был выше Максима, но сидя он сутулился и казался меньше своего товарища.

Зотов любил коричневый цвет. И сейчас на нём было всё светло-шоколадное, однотонное: широкий костюм, рубашка с тугим высоким воротником, галстук, туфли.

На круглом столе стояла бутылка виноградного вина и тарелки с закусками.

Максим мог пить всё, начиная с пива и кончая спиртом. «Двести граммов любого зелья выпью без вреда для здоровья», — в шутку говорил он о себе. Особого удовольствия от выпивки Максим не ощущал, совершенно не хмелел и признавал право выпить лишь в том случае, когда видел, что вино рождает в людях доверчивость и расположение к задушевной беседе.

Зотов пить вино избегал. Временами у него случались приступы боли в почках, и он берёг себя. Только в исключительных случаях Зотов выпивал две-три рюмки. Сегодня как раз был такой исключительный случай, когда невозможно было не выпить. Друзья не виделись с тех пор, как Максим, пройдя краткосрочные курсы при одной из военных академий, получил назначение командовать артиллерийским полком и снова уехал на фронт.

— Ну, ты расскажи, пожалуйста, расскажи, как живёшь, какие у вас там новости? И не торопись, а подробно, — разливая вино в рюмки и улыбаясь помолодевшим лицом, попросил Зотов.

— А может быть, с тебя, Андрюша, начнём, а?

— Нет, нет, обо мне разговор в последнюю очередь. Самое главное, что произошло сегодня, я тебе сказал, а остальное несущественно. Давай уж ты! Пойми — не терпится!

— Ну, с кого же начать? — задумался Максим.

— Начинай с самых близких!

— Что же, с Настеньки придётся. Ближе никого нет.

— Ну, как она, милая Настасьюшка, жива-здорова? — Зотов посмотрел на Максима. Глаза их встретились. И Максиму и Зотову вспомнилось прошлое, связанное с этим протяжным, ласковым именем — Настасьюшка, и они заулыбались.

— Ну вот, значит, приехал я домой, — наконец заговорил Максим. — Настенька встретила меня и с радостью и с настороженностью. Как-никак не виделись мы с ней больше четырёх лет! Я чувствовал, что она пристально и придирчиво изучает меня: «Ну-ну, покажись, каков ты теперь?» Этот вопрос так и стоял в её глазах. И представь себе: я испытывал то же самое! Мы как бы заново сближались, отмечая про себя все перемены, происшедшие в нас.

Я уехал на войну, когда Настеньке шёл тридцать шестой год. Она жила тогда с поколением тридцатилетних. А теперь я встретил её сорокалетней. И возраст и трудная жизнь военного времени оставили на ней свой след.

Постарела ли? Нет. Я ждал, что она внешне больше изменится. А вот в характере появились новые свойства. То вдруг ходит весёлая, разговорчивая, дурачится с ребятишками, то замолчит, задумается, станет ко всему равнодушной. Ведь знаю я её, как себя.

Недавно проводил её в экспедицию в Улуюлье. Задалась она большой целью: открыть в Улуюлье курорт. Летел я сейчас и всё о ней думал: «Как она там? Какой вернётся? Увлечёт ли её эта работа дальше?» Счастлив я с ней, Андрюша. Долгая разлука, жизнь в тревоге друг за друга так нас опять соединили, что мне страшно становится от одной мысли: а вдруг это может когда-то исчезнуть, утратиться?..

Они снова замолчали, не спеша подняли рюмки, чокнулись.

— За ваше с Настенькой счастье, Максим, — сказал Зотов. — Ну, а детишки как? Олюшка теперь, наверное, большая, почти девушка? — продолжал спрашивать он.

— Время идёт, Андрюша. Выросли и ребятишки. Первые встречи у меня с ними были довольно сдержанные. Был я для них фигурой и желанной и загадочной. Приглядывались они ко мне. «Посмотрим, дескать что это такое — папа! Не вздумает ли он как-нибудь перетряхивать всю нашу жизнь? Не занесёт ли руку на наши порядки?» Но все эти тревоги и опасения, конечно, быстро рассеялись.

Потом ребятишки принялись за моё боевое прошлое. Ордена, медали, орденские книжки, фотографии, листовки с приказами Верховного Главнокомандующего — всё это было подвергнуто самому тщательному просмотру. Иной раз казалось мне, что это спрашивают с меня отчёт не только дети мои, а и новое поколение людей, перед которым мы в ответе. И ты знаешь, Андрюша, в такие минуты моё чисто личное чувство умиления собственными детьми смешивалось с большим и гордым чувством за наше поколение. Какие только испытания не выпали нам на долю, и нигде и ни в чём не уронили мы своей чести.