и мягкою – скамейка…

Дверям закрытым – грош цена,

замку цена – копейка!

Опустите, пожалуйста, синие шторы.

Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.

Вот стоят у постели моей кредиторы

молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.

Раскошелиться б сыну недолгого века,

да пусты кошельки упадают с руки…

– Не грусти, не печалуйся, о моя Вера, —

остаются еще у тебя должники!

И еще я скажу и бессильно и нежно,

две руки виновато губами ловя:

– Не грусти, не печалуйся, матерь Надежда, —

есть еще на земле у тебя сыновья!

Протяну я Любови ладони пустые,

покаянный услышу я голос ее:

– Не грусти, не печалуйся, память не стынет,

я себя раздарила во имя твое.

Но какие бы руки тебя ни ласкали,

как бы пламень тебя ни сжигал неземной,

в троекратном размере болтливость людская

за тебя расплатилась… Ты чист предо мной!

Чистый-чистый лежу я в наплывах рассветных,

белым флагом струится на пол простыня…

Три сестры, три жены, три судьи милосердных

открывают бессрочный кредит для меня.

Глаза, словно неба осеннего свод,

и нет в этом небе огня,

и давит меня это небо и гнет —

вот так она любит меня.

Прощай. Расстаемся. Пощады не жди!

Всё явственней день ото дня,

что пусто в груди, что темно впереди —

вот так она любит меня.

Ах, мне бы уйти на дорогу свою,

достоинство молча храня!

Но старый солдат, я стою, как в строю.

Вот так она любит меня.

Всю ночь кричали петухи

и шеями мотали,

как будто новые стихи,

закрыв глаза, читали.

Но было что-то в крике том

от едкой той кручины,

когда, согнувшись, входят в дом

постылые мужчины.

И был тот крик далек-далек

и падал так же мимо,

как гладят, глядя в потолок,

чужих и нелюбимых.

Когда ласкать уже невмочь

и отказаться трудно…

И потому всю ночь, всю ночь

не наступало

утро.

Разлюбила меня женщина и ушла не спеша.

Кто знает, когда доведется опять с нею встретиться.

А я-то предполагал, что земля – это шар…

Не с кем мне было тогда посоветоваться.

Не пробуй этот мед: в нём ложка дегтя.

Чего не заработал – не проси.

Не плюй в колодец. Не кичись. До локтя

всего вершок – попробуй укуси.

Час утренний – делам, любви – вечерний,

раздумьям – осень, бодрости – зима…

Весь мир устроен из ограничений,

чтобы от счастья не сойти с ума.

О. Батраковой

…И когда под вечер над тобою

журавли охрипшие летят,

ситцевые женщины толпою

сходятся – затмить тебя хотят.

Молчаливы. Ко всему готовы.

Окружают, красотой соря…

Ситцевые, ситцевые, что вы!

Вы с ума сошли: она ж – своя!

Там, за поворотом Малой Бронной,

где окно распахнуто на юг,

за ее испуганные брови

десять пар непуганых дают.

Тех, которые ее любили,

навсегда связала с ней судьба.

И за голубями голубыми

больше не уходят ястреба.

Вот и мне не вырваться из плена.

Так кружиться мне, и так мне жить…

Я – алхимик.

Ты – моя проблема

вечная…

тебя не разрешить.

Эта женщина! Увижу и немею.

Потому-то, понимаешь, не гляжу.

Ни кукушкам, ни ромашкам я не верю

и к цыганкам, понимаешь, не хожу.

Напророчат: не люби ее такую,

набормочут: до рассвета заживет,

наколдуют, нагадают, накукуют…

А она на нашей улице живет!

О. Батраковой

Мне нужно на кого-нибудь молиться.

Подумайте, простому муравью

вдруг захотелось в ноженьки валиться,

поверить в очарованность свою!

И муравья тогда покой покинул,

всё показалось будничным ему,

и муравей создал себе богиню

по образу и духу своему.

И в день седьмой, в какое-то мгновенье,

она возникла из ночных огней

без всякого небесного знаменья…

Пальтишко было легкое на ней.

Всё позабыв – и радости, и муки,

он двери распахнул в свое жилье

и целовал обветренные руки

и старенькие туфельки ее.

И тени их качались на пороге,

безмолвный разговор они вели,

красивые и мудрые, как боги,

и грустные, как жители земли.

Не верь войне, мальчишка,

не верь: она грустна.

Она грустна, мальчишка,

как сапоги тесна.

Твои лихие кони

не смогут ничего:

ты весь – как на ладони,

все пули – в одного.

Один солдат на свете жил,

красивый и отважный,

но он игрушкой детской был,

ведь был солдат бумажный.

Он переделать мир хотел,

чтоб был счастливым каждый,

а сам на ниточке висел:

ведь был солдат бумажный.

Он был бы рад в огонь и в дым,

за вас погибнуть дважды,

но потешались вы над ним,

ведь был солдат бумажный.

Не доверяли вы ему

своих секретов важных.

А почему? А потому,

что был солдат бумажный.

А он, судьбу свою кляня,

не тихой жизни жаждал,

и все просил: «Огня, огня!» —

забыв, что он бумажный.

В огонь? Ну что ж, иди! Идешь?

И он шагнул однажды,

и там сгорел он ни за грош:

ведь был солдат бумажный.

Вы слышите: грохочут сапоги?

И птицы ошалелые летят.

И женщины глядят из-под руки.

Вы поняли, куда они глядят?

Вы слышите: грохочет барабан?

Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней…

Уходит взвод в туман-туман-туман…

А прошлое ясней-ясней-ясней.

А где же наше мужество, солдат,

когда мы возвращаемся назад?

Его, наверно, женщины крадут

и, как птенца, за пазуху кладут.

А где же наши женщины, дружок,

когда вступаем мы на свой порог?

Они встречают нас и вводят в дом,

но в нашем доме пахнет воровством.

А мы рукой на прошлое: вранье!

А мы с надеждой в будущее: свет!

А по полям жиреет воронье,