Мы поднялись на десятый этаж и подошли к темно-зеленой двери с номером квартиры – сорок два. Папа открыл оба замка и пропустил меня вперед. Коридор оказался узкий и длинный, и это сразу понравилось: именно такую планировку я встречала на фотографиях отелей. Воображение уже неслось вперед со скоростью света, и я с трудом поспевала за ним. Не хотелось думать, что это чья-то квартира, лучше же представлять, будто я в другом городе и остановилась на пару дней в отличном номере.

– Пакеты ты вполне можешь разобрать без меня, раз уж теперь ты такая самостоятельная, – улыбнулся папа, оставляя их возле шкафа. – Не сори, посуду мой сразу, вещи не разбрасывай. – Вынув из кармана пиджака портмоне, он достал тысячу рублей и положил ее на узкую высокую тумбу, заставленную маленькими деревянными фигурками. – Устраивайся, а мне уже нужно возвращаться, Маргарита просила купить витамины. Умственная работа требует не меньше сил, чем физическая. Впрочем, ты это поймешь, когда поступишь в хороший институт или университет.

Папа не осмотрел комнаты, не выпил чая с печеньем, не показал, на каком диване или кровати можно устроиться. Быстро поцеловав меня в висок, похлопав по плечу, он коротко сказал: «Скоро увидимся», и ушел, прикрыв за собой дверь. Около минуты я стояла неподвижно, представляя его серьезное лицо с высоким лбом, тяжелыми бровями, крупным носом… Но потом послышалось отдаленное пение птицы, и я тряхнула головой, торопливо прогоняя тягостные мысли. Каникулы слишком короткие, их категорически нельзя тратить на уныние.

Первым делом я зашла в комнату, из которой доносились неугасаемые мелодичные переливы. Включила свет, сделала несколько шагов к старомодному круглому столу, занимающему приличное место около окна, и замерла, сфокусировав взгляд на клетке.

– Оранжевый, хохлатый… – тихо произнесла я, чувствуя себя профессором-орнитологом. – И, конечно, кенар. Девочки, если верить интернету, так петь не могут. Эй, тебя как зовут?

Птица замолчала, легко перепрыгнула на соседнюю ветку и посмотрела на меня так, точно мы были знакомы как минимум сто лет.

Петербург. Далекое прошлое…

Соня и не предполагала, что за последние месяцы к ней прилипло столько грязи. После бани внимательно посмотрев на свои руки, она обнаружила ручейки бледно-голубых вен под светлой кожей и коротко вздохнула. Были времена, когда она жила гораздо лучше: ела сытнее и чаще, носила не лохмотья, а добротную одежду (пусть и ношенную кем-то ранее, купленную на одной из ярмарок). Но это было давно, лет пять назад, тогда ее мать не пила и даже подумывала осесть в одной из деревень. Хотя, наверное, воображение сейчас искажает картины прошлого, растягивает дни, добавляет тепла и света. Не особо длинными были те периоды жизни (месяц, два?), и трудно вспомнить подробности, их раздавили последующие лишения и лед одиночества.

Под ногтями тоже виднелась синева, и это очень не понравилось Евдокии Семеновне.

– Тощая… Ох, тощая… И бледная как вчерашняя покойница… Дня три бы тебя на мясе подержать, уж поди зарумянилась бы тогда. А ну потри щеки. Да не жалей, три и щипай их сильнее!

Соня принялась щипать щеки, но пальцы не слишком-то слушались. Из-за нервной дрожи, бегущей по телу, трудно было стоять ровно, а уж что говорить об остальном. Жизнь вновь менялась, и стоило ли надеяться, что в лучшую сторону? «Зачем же я пела, зачем! Какая я глупая…»

Прохор ждал около небольшого магазинчика. Нетерпеливо расхаживая вдоль стены, украшенной трещинами и шелухой облупившейся краски, он нервно приглаживал длинные волосы и поглядывал то на небо, но на полки с посудой в витринном окне, то на проезжую часть.

– Наконец-то, – недовольно выдохнул он и сразу схватил Соню за руку. – Чистая… Да, так она выглядит гораздо лучше.

– Не продешеви. И помни: половина моя! Я твоих побирушек кормлю и терплю целыми днями, должок пора бы и отдать.

– Не волнуйся, получишь половину, я свое слово всегда держу.

– Не смеши!

– Сказал – отдам, значит, отдам! – Прохор начал раздражаться, пигментные пятна на длинном носу запрыгали, губы скривились. Он не любил выслушивать затяжные нравоучения, и было видно, как ему хочется поскорее уйти. – Нам пора, как бы дело не сорвалось… – Не попрощавшись с матерью, Прохор резко развернулся и дернул за собой Соню. С каждой секундой его шаг ускорялся, на лице появилась ледяная победная улыбка. – Скорее, скорее, – произнес он тихо, точно поторапливал себя и время.

– И немедленно возвращайся! Слышишь?! – донесся требовательный голос Евдокии Семеновны.

Но Прохор не ответил, мысленно он явно был уже далеко.

Соня мало понимала происходящее, но с каждым шагом в голове все ярче и ярче вспыхивала догадка: «Меня продают?» А уж потом, ближе к рынку, начали кружить другие вопросы, более бледные, но настойчиво дребезжащие и тоже пугающие: «А кому?», «Интересно, сколько я стою?», «Неужели я больше никогда не увижу Петьку и Соловья?..», «Останусь ли я жива?!»

Около первых рыночных лотков в глазах от страха потемнело, но Прохор не собирался останавливаться, он уверенно шел дальше, то хмуря брови, то улыбаясь. Полы его длинного поношенного пальто развивались и хлопали, точно крылья черного ворона.

– Где один, там и второй… Что ж я раньше не додумался… Ничего, налажу торговлю, и пойдет как по маслу… Это ж какие деньжища можно иметь… Сообразить бы, куда еще кого пристроить… Отребья на улицах полно, найти не проблема… – отрывисто бормотал он, глядя под ноги.

Действительно, «отребья» на улицах было полно, и именно поэтому Соню удивляло: а кому, собственно, она могла понадобиться? Иногда, конечно, детей забирали в семьи, но за сиротами обычно отправлялись в приют… Лешка Соловей говорил, что усыновления и удочерения частенько заканчиваются трагически: приемные родители в его рассказах оказывались или голодными людоедами, или древними вампирами. Верить историям Соловья не хотелось, но на обмане его никто никогда не ловил.

Широкая улица сменилась переулком, затем вновь появились высокие дома и проезжая часть. Разноцветной змейкой потянулись небольшие лавки-магазинчики и мастерские, сначала запахло карамелью и корицей, а потом в нос влетел едкий запах краски. Казалось, путь бесконечен, но на втором перекрестке Прохор остановился, да так резко, что Соня ойкнула и прикусила язык. Дверь скрипнула, звякнул колокольчик, в глазах на мгновение потемнело от очередного приступа страха, но затем густой желтый свет разогнал темноту, и удивление заставило сделать маленький шаг.

Соня оказалась в небольшой простой и чистой комнате, которую буквально разрезал на две части темно-коричневый прилавок. Взгляд выхватил серые полосы стен, белые кружевные салфетки, глиняные горшки, разросшуюся около окна герань, наполненную до краев конфетами бледно голубую вазочку… Но эти островки обычной жизни вспыхивали и мгновенно гасли, потому что в магазинчике было то, что окружало и волновало, что заставляло сердце биться чаще и лишало остатка сил.

На полках, устроенных везде, где только можно, на высоких круглых столиках и на том самом прилавке стояли совершенно разные клетки (большие, маленькие, круглые, квадратные, золоченые, серебряные), и в них беспокойно сидели яркие птицы: желтые, оранжевые, пестрые. У Сони закружилась голова от щебета и торопливого движения вокруг, ей захотелось закрыть глаза и зажать уши, а еще бы лучше – выбежать на улицу и броситься обратно к Петьке, Лешке Соловью, бедовой Варьке, Кольке, Наташке и к другим маленьким побирушкам. Слишком много на нее навалилось в один день, слишком много…

Но она сделала глубокий вдох, выдох и устояла на месте. Картинка успокаивалась, птицы уже не мелькали перед глазами, и их щебет постепенно выстраивался в пусть и запутанную, но все же мелодию.

– Мы пришли! – гаркнул Прохор, и Соня автоматически подняла голову, чтобы понять выражение его лица. Уверенность, самодовольство, жадность, нетерпение и абсолютное равнодушие к ней. Ничего нового. – Эй! Я привел девчонку, пора бы обсудить наши дела!