Сидя на рабочем стуле в своей комнате, Лулу раскачивалась на нем взад-вперед. Она помирала со скуки и мечтала отвлечься, забыв, что с желаниями теперь следует быть осторожнее. Однажды бабушка сказала ей, что желания – это дар джиннов, и, как и дарами фей, ими не следует пренебрегать. Но и доверять им тоже нельзя.

– Лулу, телефон, – сказала мать, заходя в комнату Лулу, словно она была тут хозяйкой. Впрочем, учитывая, что ее имя стояло на закладной, она действительно владела всем домом. Гордость Лулу задевала даже мысль об этом. Эйми рассмеялась, как будто на том конце провода ей сказали что-то смешное, и протянула трубку Лулу. В другой руке она держала газету.

– Кто это?

– Твоя бабушка.

– Которая? – Вопрос был излишним, и Лулу поняла, что не стоило его задавать. Желудок скрутило от волнения, и она сделала вид, будто увлечена учебником.

Родственники Эйми терпели ее необычный брак с мусульманином и иммигрантом только благодаря суровой, железной воле бабушки Лулу. «Матриарх Мими», как они ее называли, была настоящим Луизианским вулканом. Она удерживала всю семью вместе если не любовью, так строгостью и решимостью. И вряд ли это можно было назвать добротой. Она отказывалась слушать споры и пререкания с любой стороны. Для Мими любые родственники были семьей, и она требовала взаимной терпимости. Саады приезжали в гости и вели себя тихо и учтиво, пока семейство Натале потчевало их угощением из семи блюд и сотни оскорблений. Когда Мими умерла, родственники Эйми перестали приглашать Саадов на Рождество, а Эйми сняла с шеи золотой крест, который носила еще с первого причастия. Больше она никогда его не надевала. Саады тоже не произносили вслух имя бабушки, пока Эйми не заговаривала о ней первой.

Мать строго посмотрела на Лулу, и той расхотелось смеяться.

– Единственная бабушка, которая у тебя осталась, дорогая. Это твоя биби.

Лулу ощутила ком в горле. Ее мать даже не говорила на арабском, а биби все равно умудрялась ее смешить. У них была странная дружба, которой Лулу не понимала. Она взяла телефон. Мать развернулась и вышла из комнаты, оставив дверь открытой.

– Алло?

– Аллооо, – эхом раздался голос с сильным акцентом.

– Алло? – Иногда Лулу чувствовала облегчение от того, что ей не приходилось говорить своей бабушке ничего, кроме «алло» и «до свидания». Она знала, каково это, когда в семье понимают друг друга с полуслова. Но порой, вот как сейчас, Лулу сожалела о том, что не могла нормально поговорить с бабушкой.

– Аллооо! – шум статических помех заглушил ответ бабушки.

Лулу плечом прижала трубку к уху. Она взяла ручку и принялась рисовать на своей руке.

– Биби?

– Алло, биби! – протрещал голос, до неузнаваемости искаженный расстоянием и проводами.

Лулу часто задумывалась об однообразном характере ее телефонных разговоров со своей заморской семьей. Она выявила три причины: плохая связь, языковой барьер и культурные отличия при телефонных разговорах. Каким было общение родственников в других семьях, она не знала, а спрашивать стеснялась. Каждый раз, когда она собиралась с духом задать этот вопрос, он казался ей глупым. В конце концов Лулу решила, что со временем поймет все сама.

– Как дела? – Лулу выводила ручкой петлю за петлей, оставляя на коже чернильный след.

– Kefiq ya, habibti[4]? – в теплом и хриплом голосе бабушки звучала любовь и забота.

Стержень ручки слегка оцарапал кожу, и Лулу положила ее на стол.

– Zienna, Bibi. Wa anti?[5]

Фразы, которые Лулу знала на арабском, относились, преимущественно, к теме еды. В остальном ее познания были весьма ограниченными. Лулу могла сказать, что ей жарко или холодно. Также у нее в арсенале были бранные словечки, которых она нахваталась от арабо-американских парней, что приходились ей не то кузенами, не то просто друзьями. Братья научили ее говорить «жри говно». И было еще одно слово, которое всегда произносилось шепотом и сопровождалось многозначительными и выжидающими взглядами. Лулу делала вид, будто не знает этого слова, и надеялась, что ей никогда не придется услышать его снова.

Впрочем, для бабули, живущей за тысячи километров, этих языковых познаний оказалось достаточно. Лулу надеялась, что так будет и дальше. Она слышала, как бабушка передает ее слова кому-то. Интересно, сколько родственников собралось в комнате, чтобы поучаствовать в разговоре? У Лулу сжалось сердце.

– Alhamdulillah, hayati, – заскрипела Биби в трубке, – hathe amtich, hathe amtich[6].

Трубка пошла по рукам, от родича к родичу, от тетки к кузену, затем к дяде и снова к кузену. Каждый раз диалог повторялся почти точь-в-точь, каждая фраза и каждый вопрос звучали снова и снова, как сбой в компьютерной игре. В зависимости от того, кто говорил, разговор переключался с английского на арабский и обратно. Лулу старательно выдавала свой лучший арабский, а родственники вгоняли ее в краску своим прекрасным английским.

– Алло, Лулу! – слабый, запыхавшийся голос зазвучал в трубке. Это была младшая кузина Рана.

У Саадов было немного девочек. Они были редкостью в семье, и поэтому к ним относились по-особому. Все до единой девушки Саад, будь то дочери или невестки, пользовались этой привилегией. Вот почему Рана безнаказанно выхватила телефон прямо из рук своего старшего кузена.

– Привет, Рана, – сказала Лулу.

Рана все еще тяжело дышала. Должно быть, бежала через всю комнату, чтобы успеть схватить телефон.

– Я напишу тебе письмо!

Лулу рассмеялась.

– Ладно.

– Отлично! – сказала Рана. – О, вот и биби.

Лулу еле успевала переключаться с одного собеседника на другого.

– Аллоо, биби! – Бабушка снова была у телефона.

Слава богу, Рана успела предупредить Лулу, прежде чем передать трубку. Честно говоря, Лулу иногда не замечала, когда трубку брал кто-то другой. В ее представлении они все были бесплотными голосами. Она, конечно, видела фотографии своих родственников, но никак не могла соотнести голоса с лицами и тем более с семейным древом, которое ей начертил когда-то отец.

Единственным человеком, которого она запомнила целиком – и голос, и лицо, и историю, – был ее дедушка. Она смутно помнила их встречу в детстве, эту историю рассказывали так часто, что Лулу уже тошнило от нее.

– Ahibich, ‘azizati. Ahibich[7], – сказала Биби.

– Я по тебе скучаю, – отозвалась Лулу. – Люблю тебя.

– Ma‘asalama ‘oyooni. Ma‘asalama[8].

– Alaykum Masalam, Bibi[9]. – Лулу услышала щелчок, разговор закончился. Она положила трубку на кресло рядом с собой. Но этого ей показалось недостаточно, и она снова схватила ее и засунула под себя. Пластик впился ей в бедро. Неудобно, но зато она больше его не видела. Больше всего Лулу сейчас хотелось, чтобы ее оставили в покое.

Через мгновение мать вернулась в комнату.

– Отец оставил это для тебя. – Она бросила Лулу свернутую газету. Значит, все еще не простила, что та упомянула Мими. Что ж, рано или поздно простит. Так бывало не раз. – Он оставил это за завтраком рядом с твоей тарелкой, но ты не взяла.

Какое-то мгновение Лулу тупо смотрела на газету. Но потом заголовок бросился в глаза, расшевелив что-то в ее памяти. Она разобрала только слова «иракская» и «коллекция произведений искусств», но этого оказалось достаточно. Лулу потянулась за газетой.

– Спасибо.

Мать склонилась к ней, и Лулу торопливо чмокнула ее в щеку. Затем зарылась в газету, чтобы поскорей завершить разговор. Наконец, дверь за Эйми закрылась.

Оставшись в одиночестве, Лулу бросила газету на стопку таких же статей, ожидающих, когда она обратит на них внимание. Девушка все твердила себе, что когда-нибудь обязательно доберется до них. Но только не сейчас! Она выглянула в окно. Солнце уже заходит, а она по-прежнему сидит взаперти!