– Ты изменилась, – цедит он. Затем оглядывает меня с ног до головы, заставляя вздрогнуть от отвращения. В конце концов негодяй замечает мою прическу и выдавливает смешок.

– Волосы обрезала? Хотела стать еще уродливей? Или Торрину так больше нравится?

Я с силой налегаю на наши сцепленные топоры, заставляя его отступить назад. Мой противник обладает просто поразительной способностью находить все новые способы унизить меня. В глазах щиплет, но я давно уже научилась сдерживать слезы.

Отец отрезал мне волосы вчера вечером. Они были предметом моей гордости, хоть и были не золотистыми, как у мамы и сестер, а белокурыми. Раньше локоны светлыми волнами спадали до пояса, теперь же едва достигают плеч, совсем как у остальных мужчин. Если бы отец мог заставить меня отрастить бороду, уверена, он так бы и поступил.

Мои костяшки белеют – так сильно я сжимаю топор. Конечно же, Хавард это замечает.

– Собираешься меня ударить?

– Размышляю над этим.

Он презрительно фыркает:

– Подумай, как будет выглядеть, если дочь вождя затеет драку накануне инициации?

– Будет выглядеть так, будто ее разозлил деревенский клоун.

Он пристально на меня смотрит:

– Дважды подумай, чем пререкаться со мной, Раска-Ласка. – Это прозвище Хавард использует с тех пор, как мне исполнилось десять. Тогда он заявил, что я мешаюсь на тренировках, точно ласка под ногами. Когда же я в синяках возвращалась домой, отец и там продолжал меня учить обращаться с оружием. За последние десять лет я мало что делала, кроме этого.

Именно поэтому я стала лучшей.

Я наношу удар кулаком, зная, что соперник этого не ждет. Нас учили следить за топором, а не за руками. Кулак врезается ему в подбородок, и я с удовольствием чувствую, как жгучая боль пронзает костяшки. Значит, ему здорово досталось.

Так не может продолжаться. Хавард не может постоянно бросать мне вызов. Я просто обязана поставить его на место. Однажды я буду вождем, и если не смогу справиться с одним задирой, то не стоит ожидать, что получится управлять всей деревней.

Когда противник пытается вернуть удар, я подставляю под его кулак топор, однако Хавард разжимает пальцы и хватает оружие за рукоять. Бросив свой топор, уже он наносит мне удар в лицо освободившейся рукой. Я чувствую, как его кулак врезается мне в скулу. В глазах темнеет.

Беркин, наконец, замечает, что происходит.

– Хавард! Никаких кулаков! Немедленно извинись перед Расмирой.

Парень приходит в бешенство, что его поймали на использовании запрещенного приема, а меня – нет. Ярость бурлит в нем. Он уже перешагнул черту, за которой прислушиваются к голосу разума. Чего я и добивалась.

Хавард хватает брошенный топор и бросается на меня. Он лихорадочно размахивает руками, топором, беспорядочно загребает ногами. Я блокирую один удар за другим и жду, жду, жду.

Вот!

После стремительного движения, призванного рассечь меня на две половины, топор Хаварда застревает в грязном полу. Я уже нахожусь сбоку от него и просто делаю подсечку, сбивая противника с ног так, чтобы все это видели.

– Нужно вставать быстрее! – рычит Беркин. – Богиня благая, меня вообще хоть кто-то слушает?

Некоторые из учеников смеются, но я их едва слышу. Все мое внимание приковано к лежащему на земле Хаварду.

Я пинком отталкиваю его оружие вне зоны досягаемости. Затем опускаю свой топор так, чтобы лезвия оказались по обе стороны от шеи поверженного, пригвождая его к полу.

– Убит, – говорю я, а затем понижаю голос, чтобы только он смог расслышать, – только посмей еще раз бросить мне вызов, и следующее сражение будет уже боевым оружием.

Хавард отвечает с улыбкой, от которой меня пробирает мороз:

– Ты не доживешь до следующего сражения.

Я пинаю его в живот.

– А ты никогда не поднимешься с пола. Извинись, если хочешь, чтобы я тебя освободила.

Стоит Хаварду отдышаться, как он пытается отбросить топор. Я снова наношу удар. В этот раз мой каблук попадает ему по носу.

Беркин бездействует. И никогда ничего не сделает, ведь я – дочь вождя. Обидеть меня означает обидеть отца. Часть меня понимает: подобным образом я никогда не добьюсь уважения или верности Хаварда. Однако желание унизить его побеждает.

Наконец, когда его лицо уже багровеет от прилившей крови, Хавард хрипит:

– Приношу извинения.

Я его отпускаю, и тренировка возобновляется.

Торрин провожает меня до дома, как и каждый день на протяжении последнего месяца. Сейчас уже кажется, что я знаю его целую вечность, но еще шесть недель назад он был частью группы Хаварда, просто еще одним лицом в толпе обидчиков.

Я очень четко помню тот день, когда все изменилось. Хавард с лучшими друзьями – Колом, Сигертом и Торрином – задумали напасть на меня. Но вместо этого Торрин помог мне отбиться от шайки. Затем он умолял простить его за недостойное поведение в последние несколько лет. По его словам, перед инициацией он всерьез задумался, что это значит – быть настоящим воином.

– Мне никогда не нравилось, как Хавард с тобой обращается, – признался он, – но вместо того, чтобы противостоять ему, я просто плыл по течению. Однако я больше не хочу быть таким. Знаю, что прошлое не вернуть, но надеюсь, ты сможешь простить меня.

Я никогда не считала себя всепрощающим человеком и не особо верила, что люди способны измениться, однако, наблюдая за попытками Торрина избавиться от влияния Хаварда, мы незаметно сблизились. Впервые у меня был друг, который не презирал меня за то, на что я никак не могла повлиять: мой статус дочери вождя.

И вот Торрин нежно касается моей щеки там, где остался след от удара Хаварда.

– Нужно немедленно показать тебя целителю.

Меня распирают противоречивые эмоции. С одной стороны, я хочу сбросить его руку, не желая раздувать из мухи слона. Он никогда не стал бы так обращаться с воином мужского пола. А еще я хочу, чтобы он продолжал касаться моей кожи.

– Иррения посмотрит, когда вернется домой, – говорю я.

– Даже с порезом ты выглядишь прелестно. Как тебе это удается?

Прелестно.

Меня хвалили и раньше. За отвагу и стойкость, за отменную меткость и умение правильно держать топор. Но никогда – за внешность.

В груди разливается тепло, поднимаясь все выше, пока щеки не покрываются жарким румянцем. Я понятия не имею, как правильно реагировать на подобные вещи. Что женщины делают в таких случаях? Ответить «спасибо»? Но я не согласна с комплиментом.

К счастью, Торрин сам избавляет меня от необходимости отвечать.

– Я подслушал, что несколько учеников хотят сегодня ночью выбраться из деревни и проследить за передачей Дани. Ты хочешь пойти? Не с ними, само собой. Со мной. Отдельно от них, – парень убирает руку, и мы идем дальше. Он придвигается чуть ближе, и наши руки соприкасаются при ходьбе.

К этому моменту я уверена, что готова на все, лишь бы провести с ним больше времени.

– Конечно, – стараюсь казаться безразличной. Я надеюсь, он не видит, насколько мне приятно находиться рядом с ним. Хотя я почти уверена, что мои чувства взаимны, сказать наверняка все же невозможно. Для чего еще он ищет повод прикоснуться ко мне? Зачем иначе стал бы проводить со мной все свободное от тренировок время?

Однако если я ему нравлюсь, почему он до сих пор не поцеловал меня? Может, он нервничает так же, как я сама? Или он впервые ухаживает за девушкой? Я никогда не видела его с другими.

Мы идем по улочкам Серавина. Дома из каменных плит выстроились в ряд по обеим сторонам дороги. Серо-черные стены выкрашены темно-лазурной и бледно-зеленой краской: в цвета неба и редкой травы, что пробивается в щелях скал. Справа видна повозка, на которой громоздятся мясные туши для Божественной Дани. Два ноцератопса, огромных зверя с лоснящейся шкурой и двумя выступающими на голове рогами, уже привязаны спереди и готовы тянуть, куда укажет возница. Дети, слишком маленькие, чтобы учиться какому-либо ремеслу, играют в камешки перед домами.