Смелая современная литература
Я нередко слышал разговоры о смелости современной литературы,
но сам никогда в такую смелость не верил.
Б. де Орвийи
И вот вошел в моду и ослепляет доверчивых простаков обычай воспринимать литературу как другую реальность, перетолкованный современностью и прилаженный ею к своим нуждам. В век бессмысленного прагматизма, сделавшего невозможным существование чего-либо равноправного реальности его скудной жизни, вне этой реальности и вне зависимости от нее, всякое искусство получило чисто прикладное значение, на словах становясь все более абстрактным, чистым, свободным и пр. Чистые руки художника, не запятнанные какой-либо деятельностью — включая поливку газонов и уход за домашними животными — создают бытующие вне времени и пространства шедевры — не запятнанные... не причастные...
Когда-то допускали, что литература может определять время, и даже времени позволялось определять литературу. Теперь воспевается их надуманная и невозможная взаимоизолированность, иными словами, утверждают, что текст и написавший его человек пересекаются только в тот момент, когда перо царапает бумагу (усовершенствованный вариант: палец тычется в клавиатуру компьютера). До и после этого книга живет самостоятельной жизнью, причем не обязательно «в умах читателей»: она вообще может остаться непрочитанной. В этом последнем случае авторы должны особенно радоваться, видя чистоту своих трудов нетронутой.
Я не преподношу желание некоторых модных пиитов произвольно изъять себя из контекста времени как исключительно присущее современной эпохе, но именно эпоха дала ему теоретическое обоснование, возведя тем самым на мнимую (что очевидно далеко не всем) высоту. Первоначально множество вознесшихся умов и умишек, возможно, и не понимали, в какое ложное и двусмысленное положение они попадают, не желая иметь ничего общего с бесцветным и подлым временем с одной стороны, но при этом оставаясь на созданных подлым временем постаментах, с другой.
Тогда эти постаменты могли казаться чем-то вполне пристойным, вроде остатков античных руин. Но прошли десятилетия, и как бы не датировать начало современности — давним выстрелом в Сараево или недавней пальбой там же, — уже можно было бы понять остающуюся неизменной ее суть, достаточно почувствовать на себе грубую неизощренную хватку эпохи, ее модернизированный сапог, чтобы не счесть глубоким прошлым доподлинное настоящее. И называя изжитым вчерашним днем события пяти(пятидесяти)летней давности, следует иметь в виду, что изжитым будет не действительный календарный день, застолбивший свое место в истории сводкой новостей, а умершие идеи, обычаи, которых перестают придерживаться, и святыни, которые больше никто не чтит.
Для нас современность начинается там, где заканчивается классическое искусство и гибнет питавшая его жизнь — не только мысли, но и воздух университетских аудиторий, и пресловутая «сень ветвей» над бедными могилами.
Поэтому под современной литературой я понимаю такую, которая сложилась уже к началу XX века как результат радикальной смены системы ценностей и приоритетов. Очередные открытия в области перспективы явили усовершенствованную картину мироздания. Получили распространение книги, в которых автор предстает средоточием создаваемого им мира, постепенно отождествляя этот мир с реальным, что делает его неспособным увидеть реальный мир как таковой, а не как фон для своей красивой фигуры и красивых чувств. Соответственно, когда он порывается, как сказал бы незабвенный критик, «давать ответы на важнейшие вопросы бытия», вопросы бытия удручающе принимают масштаб его бедного человеческого тельца, неспособного раздуться до размеров вселенной.
Таланты современности и побойчее, и поизобретательнее своих предшественников, они множественны и плодовиты, они слепят глаза... и все же что мы увидим, если вместо того, чтобы выхватывать отдельные увесистые имена, попробовать огласить весь список?
Редкостное однообразие столпов модернизма и подбирающих его последние крохи старателей. Реликты эпохи классики Т. Манн, Голсуорси. Заданная Сартром мода на тошноту и брезгливое, страшащееся неприятие всего, что выходит за рамки отдельного человеческого существа, исключительно тонко умеющего чувствовать свое собственное страдание. Терпеливые популяризаторы Пруста, ни один из которых не выдержал заданную им планку. Г. Миллер, Селин, Г. Иванов — каждый со своей распавшейся вселенной, нагруженной бесполезными уже обломками. Сомнительная поэзия Ж. Женэ: перо к ребру, рука в бумажник. Набоков и чахлая когорта его теней: гладкий, читабельный, абсолютно безличный стиль письма, преклонение перед техникой, которой уже никто не владеет в совершенстве. Снова Селин, прозванный «гадюкой»: уверенная рука, разливы желчи («подобные морям»). В. Вулф и Гессе, у которых ума было значительно больше, чем литературной одаренности. Хемингуэй, литературной одаренности которого не помешала бы малая толика ума. Фолкнер, у которого не было ни того, ни другого, отчего он, видимо, и стал классиком. Новоантикварии с Борхесом во главе: попытка сломать время, закончившаяся собственной сломанной жизнью. Кортасар — забавный, едкий, техничный, умница и мастер, один из лучших — автор, от которого так и веет мертвечиной, хозяин склепа и библиотеки неподалеку, писатель, у книг которого безжизненные глаза. И нескончаемый ряд менее удачливых игроков в бисер, чья жизнь — отличный сюжет для рассказа. Но просто как жизнь она никуда не годится.
Потом пошли слепки и тени теней: примитивные философы (материализовавшаяся бездарность), рассказчики, владеющие языком, но умеющие рассказывать только о себе, или умеющие рассказывать о других, но не владеющие языком — и те, и другие лишенные фантазии, но представляющие это как достоинство автора, а не как ущербность; имитаторы высокого класса, которым доступны все стили, кроме одного: оригинального.
Селин? Они вам изобразят Селина. О! А! Бац! Темперамент! Бум! Быстрому перу все под силу. Что-то не вяжется; нельзя воспроизвести характер, талант. Но сделать копию узнаваемой не так сложно, и вот настоящий сложный мир предстает лубочной картинкой или рисунком со стены общественного туалета, а публика в очередной раз восхищается «срыванием всех и всяческих масок». Кто может объяснить, что смелость не в том, чтобы «называть вещи своими именами», то есть подбирать их уличные клички? Мало стоять на месте, с которого «хорошо просматривается самое дно помойки» (Кортасар), нужно еще увидеть в помойке именно помойку, а не метаморфозу олимпийских чертогов. И придет ли кому-нибудь в голову, что можно вообще смотреть в другую сторону, и мироздание много больше загадившего его человечества.
В прошлом веке говорили: дело поэта есть то-то и то-то; то-то не есть дело поэта. Сейчас вдохновению указывает не критик и не так называемое общественное мнение, а жестко выстроенный, расчисленный мир, всевластный и по отношению к тем, кто поспешил занять кресла сторонних наблюдателей. Разумеется, не исключена и некая свобода выбора, к реальности всегда можно повернуться спиной, — но тогда нужно быть готовым и получить пинок под зад. В век скоростей это произойдет скорее раньше, чем позже.
Искусству остается единственная возможная в подобных условиях ставка — на достижение профессионализма, отработанный стиль, чисто технические находки; в общем итоге, создание того, что Г. Иванов, говоря о том же Набокове, назвал «хорошо сработанной, технически ловкой, отполированной до лоску литературой». На Набокове, надо думать, такая литература и завершилась. Труды и подвиги, отдающие лампадным маслом, ныне настолько же непопулярны, как образование в классическом стиле, систематические занятия, питаемые одиночеством раздумья и вообще все то, что не падает с небес на голову вдохновенного гения, стоит тому немного расслабиться и предаться медитации. Явите нам шедевры мастерства и легкий слог в котором воплотились туман сиротство пудры слой на лицах вельмож или лакеев и т. д.
