Беседа уже не клеилась, оба мы чувствовали неловкость и какую-то вину. Наконец, пришли в себя, кисло улыбнулись и потянулись к графину.

Такова война… Я не жалею об этой встрече, ведь она – еще один повод для раздумий.

К месту ли это воспоминание? Раз написал, думаю, что к месту. Хотелось бы пожелать другим не иметь таких встреч и воспоминаний, не стрелять друг в друга!

ОТГРЕМЕЛИ ПОБЕДНЫЕ САЛЮТЫ, отошли в прошлое скромные застолья, и победа над фашизмом воспринималась уже не только как праздник, она стала действительностью, и всем нам – вчерашним солдатам предстояло входить в мирную жизнь, выбирать профессию. Однако выбирать не пришлось.

Меня, молодого коммуниста и к тому же «обстрелянного» солдата, направили на учебу в школу Смерш для последующей работы в системе госбезопасности. Выбор все-таки предоставили: Московскую или Ленинградскую школу.

Я выбрал Ленинград. В Москве уже был, лежал там в госпитале и, правда, мельком, но все-таки видел город, а в Ленинграде никогда не был, хотя очень много знал о нем из книг и рассказов друзей-ленинградцев, с которыми познакомился в эвакуации, в Ленинске-Кузнецком.

Так 9 июня 1945 года я переступил порог Ленинградской школы контрразведки Смерш. Деталь, оставшаяся в памяти. Когда вошел во двор школы, началось полное солнечное затмение. Абсолютная темнота. Позже пришла в голову мысль: «К добру ли это?»

Первый, кто встретился мне в школе, был Константин Обухов, ставший потом моим большим другом. Недавно он ушел из жизни, будучи генерал-майором в отставке, а тогда являлся начальником курса, боевым офицером в звании лейтенанта. Он выдал мне матрац, показал комнату и кровать. Когда мы познакомились поближе, я спросил:

– Костя, а можно отсюда уйти в самоволку?

– Вот там, в том парадном, есть дверь с выбитым стеклом. Посмотри налево-направо, нет ли поблизости часового, и, если мимо идет трамвай, быстро прыгай на подножку и гуляй себе вволю. Ведь на медкомиссию тебе надо явиться только через три дня. Придешь прямо туда, а пока делай, что хочешь. Оставь только талоны на питание, чтобы я не вызывал тебя на построении.

Я воспользовался этим советом и ушел в город, благо знакомых было много. Бродил по Ленинграду, о котором столько мечтал, ночевал у друзей и в положенный день предстал перед медкомиссией. Вопреки ожиданиям, меня признали годным и зачислили в школу.

Конечно, о работе в органах госбезопасности у каждого из нас были самые разные, нередко романтические представления, навеянные литературой. Но начались занятия в школе, и постепенно стала вырисовываться совсем иная картина – мы поняли: нас ждет упорная и нелегкая повседневная работа, которая потребует мобилизации всех сил, а главное – серьезных знаний и умения.

Тогда многие из нас узнали, что означает эта страннаое слово – Смерш. Оказывается, оно расшифровывалось как «Смерть шпионам!», и придумал такое название сам Сталин. Нам казалось, что это слово проникнуто даже какой-то романтикой.

Нашу жадность к занятиям можно понять: ведь многим из курсантов пришлось из-за войны прервать образование. Поэтому читали все подряд, просто упивались чтением.

Надо сказать, книгу я полюбил с детства. Памятна история прочтения романа С.Н. Сергеева-Ценского «Севастопольская страда». Отец положил в вещевой мешок двухтомник эпопеи, когда мы уходили из Донбасса. Мы с ним читали эту книгу на платформах поездов, увозивших оборудование на восток, на ночевках, и по мере прочтения отец использовал листы на самокрутки, потому что другой бумаги ведь не было. Так и дочитали, и докурили. Осенью сорок третьего, когда мы вошли в какой-то дом в одной из отбитых у немцев деревень, на чудом сохранившейся этажерке я увидел третий том «Севастопольской страды», взял с собой и читал на привалах. Последний том одолел уже в сорок четвертом на госпитальной койке, когда немного пришел в себя после второго ранения. Летом сорок третьего наша дивизия находилась на переднелокации под Гжатском, получив гвардейское звание. Каким-то образом к офицерам полка попала книга Сергеева-Ценского «Брусиловский прорыв». Она долго ходила по рукам и в конце концов осела у меня. Я читал ее вслух солдатам во время перерывов на учениях, затем на привалах по пути на фронт, а закончил в окопе перед атакой на Гнездиловские высоты. Дочитал, положил книгу на бруствер окопа и, перевалившись через него, пошел в бой.

Оказавшись в Ленинграде, в свободное от занятий время многие из нас целые дни проводили в публичной библиотеке имени М.Е. Салтыкова-Щедрина, а по воскресеньям посещали открытые лекции в университете, где курс западной истории читал академик Евгений Викторович Тарле.

Но это было потом, а пока проходили мандатную комиссию, пока нас проверяли, группе абитуриентов поручили одну работу: во время войны множество книг из частных библиотек и разбитых хранилищ свезли в Петропавловскую крепость. Необходимо было разобрать их и вернуть в библиотеки. Я попал в команду, которой предстояло сортировать книги на хорах собора Петра и Павла. Каких только уникальных изданий я там не увидел! Книги с автографами Достоевского, Герцена, Огарева, Горького, подшивки журнала «Будильник»… Да чего там только не было!

Мы забирались на хоры собора, читали и не могли оторваться. Часами сидели почти под куполом, пока не спохватывались и не принимались снова за дело. Работы было много, но задание все же выполнили, хотя и задерживались в соборе чуть ли не до самого отбоя.

В выходные дни ходили в театр, причем иной раз дважды: на утренний и на вечерний спектакли – восполняли упущенное во время войны.

Те годы в Ленинграде незабываемы. На Петроградской стороне довольно часто можно было наблюдать такую забавную сценку: курсанты в форме самых различных родов войск, бывшие летчики, танкисты, пехотинцы (все мы донашивали свои военные «мундиры») – идут одной колонной, а вездесущие ленинградские мальчишки, пристроившись сзади, шагают в ногу с нами и вопят во все горло: «Шпионы идут! Шпионы идут!» Они-то все знали.

Ленинград был, конечно, ни с чем не сравнимым городом. И никому не в обиду будь сказано, господствовала в нем особая, отличавшая только этот город культура. Видимо, здесь сыграла свою роль старая петербургская интеллигенция. Со временем эта грань между Петербургом и другими городами, к сожалению, стала стираться, возможно, повлияло то обстоятельство, что в значительной степени сменилось коренное население: после войны много людей приехало в Ленинград из других городов и районов страны, заменив нашедших вечный покой на Пискаревском и иных кладбищах.

Требования к слушателям в школе предъявлялись высокие, но мы и сами учились старательно, и не только по учебникам. И практические занятия, и теоретическую подготовку с нами проводили, широко используя документы и дела военной контрразведки. Разумеется, осваивался и опыт только что закончившейся войны.

Учиться было очень интересно. Мы знакомились с документами, связанными с разоблачением фашистской агентуры, действовавшей в нашем тылу, изучали методы заброски этой агентуры немецкими спецслужбами, подробно разбирали деятельность разведывательных и контрразведывательных органов, диверсионных и разведывательных школ, созданных немцами на оккупированной территории. Наряду с этим, конечно, штудировали операции по проникновению нашей разведки и контрразведки в немецкие спецслужбы, в диверсионные школы и штабы войск. Нужно было освоить весь этот годами накопленный опыт, ведь работа в контрразведке потребует очень серьезной профессиональной подготовки.

Уже тогда стало заметным, что во всех курсах специальных дисциплин упорно обходили период 1937–1938 годов, и только в программе истории ВКП(б) находила отражение деятельность троцкистов и других политических группировок.

Нелепо было бы уверять, будто никто из нас, в том числе и я, ничего не знал о жестоких репрессиях того времени – моим родственникам пришлось испытать все это, так сказать, на собственной шкуре. Но в школе об этом периоде говорилось глухо, и это в Ленинграде, где в те годы все было обострено до крайности.