– Для вас, Зыня, было бы этого довольно, только бы еще парень приходил, – заговорила старуха. – А я взаперти и без солнца не выживу здесь… Нет!

– Уж, конечно, – прервала ее Зыня, – если бы вам открыли дверь, как сегодня, когда слуга забыл ее закрыть, вы побежали бы пугать людей и лезть князю на глаза.

– Потому что у меня есть на то право. Слышишь ли ты, бесстыдная ветреница?! – крикнула старуха. – Я имею право быть там, где он. Сидеть там, где он сидит, и ходить, куда он пойдет… Понимаешь?

Зыня разразилась язвительным смехом.

– Видно, старухе надоела жизнь!

– Ой, надоела, надоела! – повторила старуха, обращаясь не то к огню, не то к самой себе. – Зажилась я на свете, все глаза выплакала, руки поломала, всю грудь от стонов разбило мне. Не мила мне жизнь, ой, не мила! А тебе, бесстыдница, не желаю ничего, ничего, только моей судьбы и моей старости!

Зыня невольно вскрикнула… Ее напугали эти слова, которые старуха произнесла, как проклятие.

– За что же вы мне этого желаете? За что вы меня проклинаете, – возразила она, – разве я по своей воле так говорю… Я делаю, что мне приказывают…

– Уж молчала бы лучше, – прервала ее старуха.

Зыня отступила от нее на несколько шагов и принялась ходить по горнице. Выгоньева даже не взглянула на нее. Несколько раз молодая женщина бросала на нее боязливый взгляд, но та не оглянулась и не промолвила ни слова. Старуха, погруженная в свое горе, казалось, ни о чем, кроме него, не хотела знать. Слезы, высохшие было на ее щеках, потекли снова.

В то время все боялись старых ведьм и их колдовства, и этим объяснялось то, что Зыня, услышав проклятие старухи, теперь старалась как-нибудь умилостивить ее, чтобы она не произнесла над ней заклятья.

Покружившись по горнице, Зыня присела на полу возле старухи и изменившимся голосом заговорила:

– Ну не сердитесь на меня. Чем же я виновата? Меня посылают, и я должна идти. Зла я вам не желаю, а говорю вам для вашей же пользы. Вы сами себе портите жизнь. Сидите спокойно – и вы будете счастливы.

Выгоньева повернула голову.

– Счастлива? – повторила она. – Я счастлива? Счастье и дорогу ко мне потеряло. Не бреши, брехунья, а лучше помалкивай.

Она отмахнулась от нее рукой, а испуганная Зыня отодвинулась от нее подальше.

Огонь угасал в очаге, молодая женщина встала и подбросила в него несколько щепок. Она уже не пыталась больше заговаривать со старухой и молча ходила но горнице, бросая на Выгоньеву тревожные взгляды.

– Дать вам воды? – спросила она.

Выгоньева затрясла головой.

– Может быть, меду?

– Дай ты мне яду, – шепнула старуха, – да такого, чтобы скоро убивал, долго не мучил. Принеси мне дурману, приготовь зелье. Вот за это я тебя поблагодарю!

– Рехнулась старуха, – тихо пробормотала Зыня.

Наступило молчание, а так как и во дворах и в замке князя все уже спали, то в наступившей тишине можно было уловить малейший шорох. Вшебор, с любопытством наблюдавший и прислушивавшийся, услышав быстрые и нетерпеливые шаги вблизи хаты, испугался, уж не к нему ли кто-нибудь идет…

В эту минуту широко раскрылись двери, которые вели в помещение женщин, кто-то вошел к ним и торопливо задвинул за собою засов. Старая Выгоньева устремила на вошедшего пристальный взгляд, а молодая женщина, словно испуганная, отбежала в дальний угол, вся зарумянившись.

Вошедший стоял в тени и не был виден Вшебору. Но вот он очутился в полосе света и остановился перед старухой, которая, вскрикнув и подняв руки кверху, распростерлась перед ним лицом к земле. Это был Маслав в простом плаще поверх одежды, с гневным и беспокойным выражением лица.

Он стоял, не будучи в силах вымолвить слово, потом оглянулся вокруг и дал знак Зыне, чтобы она вышла. Испуганная девушка, пробираясь вдоль стены, осторожно приблизилась к двери, выскользнула из нее и исчезла.

Старуха, подняв голову, заплаканными глазами смотрела на Маслава. На ее лице сменялись выражения радости, гнева, отчаяния и счастья. Маслав стоял перед ней разгневанный, но и встревоженный в то же время.

– Послушай, старуха, – заговорил он слегка охрипшим голосом. – Я сам пришел к тебе, чтобы еще раз сказать тебе, береги свою голову! Маслав терпелив до поры до времени, но в гневе – хуже бешеного волка. Велит засечь, прикажет убить!

– Говори, – шепнула старуха. – Я хоть послушаю твой голос, говори еще! Я дала тебе жизнь, а ты мне за это дашь смерть!

– С ума сошла баба! – крикнул Маслав. – Как ты смеешь называть меня, княжеское дитя, своим сыном? Ах ты!

– Говори, сынок, говори, – сказала Выгоньева, – приятно мне слушать твой голос… Я всегда говорила над твоей колыбелькой, что ты заслуживаешь быть князем и королем!

Она протянула ему руку.

– Я называла тебя королем, я – старая помешанная! Вспомни, – тихо говорила она. – Вспомни только… Пощупай свой лоб… на правой стороне у тебя есть шрам… Ты был еще маленький тогда, упал и разбил себе голову о камень. Я, как пес, лизала тебе рану, а ты… укусил меня… это было предвещанием того, что будет с тобой и со мной… Я лижу твои ноги, а ты меня топчешь ими!

Старуха закрыла лицо руками и залилась горькими слезами. Маслав все стоял. Вшебор видел, как он бледнел, как менялось у него лицо, как он слабел и снова овладевал собою.

– Плетешь ты небылицы, старуха! – сказал он. – Нет у меня никакого шрама на лбу, и я не знаю тебя! Мне только жаль тебя… Хочешь уцелеть, так сиди себе смирно и молчи. Придержи язык за зубами и не смей говорить, что ты – моя мать.

Помолчав, он прибавил тихо:

– Если бы ты была моей матерью, ты бы не портила мне жизнь, не стыдила бы меня перед людьми. Я – князь и князем буду… а ты – пастухова вдова.

– А ты, милый мой князь, пастуший сын! – печально сказала старуха. – Лучше бы тебе было ходить с бичом за коровами, чем приставлять меч к чужому горлу, чтобы потом подставить свое горло другим! Что тебе это княжество, ну что?

Маслав бормотал что-то, чего нельзя было разобрать.

– Будешь ли ты молчать? – спросил он.

Выгоньева задумалась.

– Выпустите меня отсюда, – печально вымолвила она, – я уйду и буду молчать. Не скажу никому, что ты – мой сын. Будь себе королем, если хочешь! Но выпусти меня на свободу! Туда, в старую хату, пустите меня, пустите! Пусть глаза мои не видят, сердце не обливается кровью… Не скажу никому, только пустите меня.

Она стала на колени и руки сложила. Маслав, нахмурив брови, пощипывал рыжеватую бородку.

– Что тебе, плохо здесь? Не хватает только птичьего молока! Ты вернешься на черный хлеб и нужду, а сама все равно не выдержишь, будешь свое болтать… Нет… нет!

– Тогда прикажи убить меня! – говорила старуха. – Пусть убьют разом, как умеют это твои люди. Я с ума сойду в неволе, я к ней не привыкла… Я дала тебе жизнь, а ты возьми мою.

С плачем она упала на землю, но потом быстро подняла голову и начала жадно всматриваться в Маслава. Видно, какая-то мысль вдруг пришла ей в голову, она делала усилие, чтобы подняться. Князь отступил от нее, но она, с трудом поднявшись, вперила в него взгляд, точно забыв о себе. Глядела на него и не могла наглядеться. Взгляд ее пронизывал князя, и он с беспокойством отшатнулся от нее.

– Постой, – промолвила она, – я ни о чем тебя больше не прошу, дай только насмотреться! Так давно я не видела тебя! А, а, вот что из него вышло! Как тело-то побелело! Как выросло дитя! Каким важным паном стал мой сын! Думала ли я, нянча его на руках, что выращу такого богатыря!

Она медленно приближалась к нему. Лицо ее из гневного становилось умиленным, вот она упала на колени и, охватив его ноги, стала целовать их. Маслав дрожал, как в лихорадке.

– Князь мой, голубок мой, уж не совы ли выели твое сердце, не вороны ли выклевали твои очи? Ты не знаешь своей матери? Ох, золотой ты мой, ничего я не хочу от тебя, пусти ты старую на волю. Меня здесь душат эти стены, не дают мне шагу ступить, слова вымолвить не позволяют… Сжалься ты надо мной!