– Фью! Может, старина Расул с годами движется медленнее, зато он явно становится сообразительнее, – ворчливо признал Аладдин, отряхивая пыль со штанов и рубахи. – Ну а теперь, достопочтенный эфенди Абу, мы с тобой будем пировать.

Он уселся, привалившись спиной к стене, и наконец разломил кусок хлеба, протянув половину Абу, который жадно схватил его с возбужденными визгами.

Но едва Аладдин приготовился впиться в вожделенный кусок зубами, как какой-то невнятный звук в переулке заставил его замереть и насторожиться.

Он ожидал появления стражников.

Он был готов к новой погоне.

Но он оказался совершенно не готов увидеть двух маленьких, оборванных ребятишек – наверное, самых тощих во всей Аграбе. Они вздрогнули, испугавшись шума, который невольно устроили, подбираясь к куче мусора в надежде отыскать в ней хоть что-нибудь съедобное. А потом они заметили Аладдина. Нет, они не вцепились друг в друга, но встали поближе, словно чувствуя себя так более защищенными, и уставились на парня огромными темными глазами. Оба были до того исхудавшие, в таких бесформенных лохмотьях, что только при близком рассмотрении можно было заметить, что один из них – девочка.

– Эй, я вас не обижу. Вы выглядите знакомо. Мы раньше не встречались?

Дети молчали, опасливо пряча за спиной свою жалкую добычу – не то кости, не то дынные корки.

Уличные Крысы должны заботиться друг о друге. Эти слова, сказанные его матерью, вдруг всплыли в памяти Аладдина.

– Идите-ка сюда, – позвал он, медленно поднимаясь на ноги и стараясь не делать никаких резких движений. Он и сам знал, каково это – сжиматься от страха перед кем-то, кто крупнее, здоровее или старше тебя, и кто может причинить тебе боль или отобрать у тебя все, что пожелает. Он вытянул перед собой руки: одну с раскрытой ладонью, в знак мира, а другую – с зажатым в ней ломтем.

Ребятишки не могли отвести глаз от хлеба.

– Берите, – мягко сказал он.

Их не пришлось уговаривать. Девочка оказалась чуть посмелее: протянув худую ручку, она взяла хлеб, стараясь не хватать его слишком жадно. Потом еле слышно пробормотала «спасибо» и тут же разломила кусок пополам – точнее, почти пополам. Ту часть, что побольше, она сунула своему еще более щуплому братишке.

Абу с интересом наблюдал за ними, деловито жуя свою долю.

А Аладдин чувствовал, как от гнева в его горле набухает комок.

Сколько времени прошло с тех пор, как эти двое трущобных заморышей в последний раз наелись досыта или напились вволю хорошей, чистой воды? Он и сам жил точно так же, когда был ребенком. С тех пор ничего не изменилось. Султан так и посиживал в своем золоченом дворце, играя в глупые игрушки, а люди продолжали умирать от голода прямо на городских улицах. И ничто никогда не изменится, до тех пор, пока султан – или кто-нибудь еще – не очнется и не увидит, как страдает народ Аграбы.

Аладдин вздохнул, посадил Абу себе на плечо и медленно побрел домой – с пустым желудком, но тяжелым сердцем, полным гнева и безысходного отчаяния.

Наступил вечер: солнце начало клониться к горизонту, луна приготовилась подняться к зениту. Аладдин очнулся от послеполуденной дремоты, предвкушая наступление долгожданной прохлады. Настроение парня заметно улучшилось: ведь у него было нечто, что помогало ему выживать и оставаться здоровым и крепким все эти годы, проведенные в трущобах. Нечто более важное, чем быстрые, как ветер, ноги, стремительный разум и острый язык, – его бесконечная жизнерадостность. Аладдин всегда считал, что если он будет держать глаза открытыми, а разум – свободным от предрассудков, то для него возможно все.

Даже ужин.

Он покинул Квартал Уличных Крыс, чтобы открыть охоту на торговцев, которые, возможно, еще не успели как следует изучить его способы добычи пропитания. Обезьяны вовсе не считались в Аграбе чем-то необычным: как бы их ни гоняли, они нередко промышляли на уличных базарах, воруя с прилавков орехи и фрукты.

– Кажется, сегодня как раз подходящий день для дыни, – решил Аладдин, высматривая подходящую цель из густой тени возле запряженной верблюдами повозки. От одной только мысли о спелом, сочном ломтике его живот согласно забурчал. При этом события сегодняшнего утра были по-прежнему свежи в памяти Алладина, и это в немалой степени повлияло на его выбор. Торговец дынями, на имущество которого он нацелился, был как раз занят тем, что во весь голос орал на женщину, которая отважилась с ним торговаться.

– Ты что, хочешь, чтобы я с голоду умер? Если я снижу цену для тебя, того же начнет требовать каждый покупатель. И как ты посмела выйти на улицу без головного платка, бесстыдница? Отправляйся обратно в гарем, где тебе и место!

Женщина удрученно повернулась, чтобы уйти. В ее длинных, заплетенных в косу волосах поблескивали серебряные нити седины, платье болталось на ее истощенном теле, как пустое. Аладдин невольно поймал себя на мысли, до чего она похожа на его мать. За ней устало плелась худенькая девочка – не то дочка, не то внучка.

– Значит, решено. Сегодня у нас дыня, – пробормотал он сам себе. Поманив Абу, он указал ему на нужный прилавок. – Твой выход, приятель.

Уговаривать обезьянку не пришлось: зеленая гора ароматных дынь и так ее манила.

Аладдин, подтянувшись, легко вспрыгнул на ближайший навес, а оттуда перескочил на балку каркаса, который поддерживал палатку торговца дынями. Прижавшись ухом к ткани навеса, он внимательно прислушался. Едва торговец завопил, принимаясь гонять Абу, он свесился с крыши палатки и одним молниеносным, поистине змеиным движением ухватил ближайшую спелую дыню.

Снова скрывшись от людских глаз, он издал короткий переливчатый свист, который человек несведущий наверняка принял бы за песенку горлицы.

Громкое стрекотание обезьянки тут же стихло.

– Вот-вот, проваливай отсюда, воришка! – услышал Аладдин раздраженный голос торговца.

В следующее мгновение Абу уже находился на перекладине навеса рядом с Аладдином. Они оба сидели на корточках, до смешного похожие друг на друга, пока Аладдин разделывал дыню об острый конец какой-то жерди.

– Вот это стоящее дело, – с удовлетворением сказал Аладдин, с наслаждением откусывая от исходящего соком, медово-сладкого ломтя. – Вот это настоящая жизнь!

Он удобно устроился, поедая свой ужин и чувствуя, как солнечное тепло ласкает его кожу и мышцы. Утренние синяки на ногах и руках уже почти его не беспокоили. Остатки дневного зноя быстро развеивались под вечерним ветерком, и базарная площадь быстро заполнялась людьми. Повсюду, насколько хватало взгляда, раскрывались все новые разноцветные палатки, пестрые навесы цеплялись ко всему, к чему только можно было прицепиться, готовясь к оживлению торговли. Отсюда, сверху, Аладдину казалось, что это яркие бабочки раскрывают крылья, чтобы погреться в последних лучах солнца. В оранжевом свете заката белые арки, башни и балконы отливали благородным старым золотом.

Высыпавшие на площадь горожане – мужчины в широких блузах и тюрбанах, штанах и рубахах, и женщины в длинных разноцветных платьях, у кого из шелка, а у кого из хлопка, кто с платком на голове, а кто без, – внимательно и придирчиво рассматривали товары, перебирали фрукты и безделушки, ощупывали ткани и вышивку. Кое-где среди них мелькали чужеземцы – мужчины в темных галабеях и с подведенными глазами и женщины с чернеными бровями и веками. Иногда под темной тканью вдруг мелькал проблеск золотого браслета или изумрудный всполох ожерелья.

Аладдин вздохнул, полностью довольный жизнью. Разве найдется на всем белом свете место прекраснее, чем суматошная, шумная, пестрая Аграба, вобравшая в себя все известные миру народы и богатства?

Но тут его взгляд упал на полуголых, костлявых стариков, которые тихо стояли в темном углу, ожидая, когда кто-нибудь небрежным кивком прикажет им убрать с улицы верблюжий навоз или другой мусор, а потом бросит за это мелкую монетку. Вот так они и проведут остаток своей жизни. Но после того, как эти люди долгие годы заботились о своих семьях, разве они не заслужили, чтобы теперь кто-нибудь позаботился о них? Чтобы они тоже могли сидеть вечерами и пить чай и играть в шахматы, покуривая кальян и радуясь веселому щебету внуков?