Бесчисленные неоговоренные купюры, вмешательства публикаторов в авторский текст свидетельствуют о низком научном уровне работы. Чтобы наглядно продемонстрировать разницу между между рукописью и публикацией Подкопаевой и Свешниковой, мы предлагаем взглянуть на следующее сопоставление:

Качество комментария к публикации, подготовленного Подкопаевой и Свешниковой, может иллюстрировать следующий пример, где в двенадцати словах сделано восемь орфографических ошибок (показаны ниже полужирным начертанием):

Другой пример: сомовское слово «roulotte’чик», произведенное художником от французского roulotte и означающее фургон или домик на колесах («Без нас кто-то пытался взломать дверь, испортил замок. Не Mme. ли Petit по глупости и злости, и зависти или roulotte’чики?»[212]), авторы публикации, руководствуясь не вполне ясными мотивами, переводят как «камнебоец».

Возможно, осознавая свою неспособность справиться со сложной для них задачей, публикаторы при подготовке книги предпочли использовать главным образом письма Сомова к А. А. Михайловой. При меньшем объеме, письма написаны намного более разборчивым почерком, чем дневниковые записи: сравнение рукописи и текста дневника в публикации 1979 г. показывает, что из последнего выпущены все сколько-либо затруднительные для чтения фрагменты. Однако переписка намного менее ценна, чем дневник. Сомов, опасавшийся преследования своей сестры со стороны советских властей, не писал в письмах того, что ей бы повредило. Так, 5 ноября 1925-го художник отметил в дневнике: «Вечером написал письмо Анюте и переписал Мифино[213], т[ак] к[ак] оно было полно индискреций[214]: [я] писал, как будто он мне диктовал из постели». Или: «После ужина и я, и Миф написали А[нюте] по длинному письму. От нее я нашел здесь письмо и 4 открытки. Из-за одной неосторожной фразы пришлось переписать мне две длинные страницы, от чего очень устал»[215]. Таким образом, жизнь художника наиболее достоверно отражает именно дневник.

Дневник для Сомова – своего рода опорный конспект событий, он призван отражать повседневность во всех ее мелочах. Поэтому художник добросовестно запечатлевал все произошедшее – ничего не утаивая, порой рискуя вызвать антипатию будущих читателей. В него попадало все: и сумма, которую художник заплатил за стрижку, и обстоятельное сравнение половых членов, виденных во время вечернего обхода общественных уборных, и перечисление имен всех встреченных за день знакомых, а если он оказывался в незнакомой компании – например, в гостях, – то ограничивался тщательным описанием внешнего вида и манер каждого из присутствующих. В таком походе Сомов следовал определенному образцу – дневнику Самуэля Пипса (1633–1703), – то есть и здесь выступал как стилизатор.

Сын лондонского портного, Пипс благодаря своим способностям и трудолюбию, а также протекции своего двоюродного дяди Эдварда Монтегю, графа Сэндвича, сделал блестящую карьеру. Он учился в колледже Магдалины в Кембридже. Сперва служил клерком в Казначействе, затем, в течение 14 лет, с 1660-го по 1673 г., занимал ответственный пост в Военно-морской коллегии. Затем, до 1679-го, Пипс был секретарем Адмиралтейства, а в 1684–1689 г. – секретарем короля (то есть министром) по военно-морским делам; кроме того, он дважды избирался в парламент. С 1665 г. Пипс состоял членом Лондонского Королевского общества, одной из наиболее значительных научных организаций своего времени, а в 1684—1686-м был его президентом[216].

Подробные ежедневные записи Пипса содержат свидетельства об исторических событиях, современником которых довелось стать автору: английской революции, Реставрации, трех морских войн с Голландией, «Славной революции», казни Карла I, протектората Кромвеля и т. д. Именно Пипсу принадлежат, наверное, самые знаменитые описания Великой лондонской чумы 1665 г. и Великого лондонского пожара 1666-го. Его дневник считается самым большим подобного рода произведением, написанным на английском языке. Он весьма полно раскрывает повседневность его автора, с точностью до минуты фиксировавшего, в котором часу он встал, какие блюда были поданы на обед и ужин, сколько денег потрачено за день – подобно тому, как это позднее делал Сомов.

Вот пример его записей: «Утром – в присутствие; в девять в одиночестве (все остальные остались) в Дептфорд, а оттуда платить [жалованье] Вулвич-Ярду; в полдень отлично пообедал, сидел по главе стола, все, чего я не мог не заметить, оказывали мне уважение и всевозможные почести. После обеда опять выплачивал жалованье – и так до вечера; на свою беду, вынужден был урезать жалованье слугам, за что люди меня проклинали, а мне это совсем не нравится. Вечером, поужинав холодным цыпленком, отправился при лунном свете в Редрифф в сопровождении трех или четырех вооруженных людей, меня охранявших. Приятно сознавать, в каком я теперь положении: люди сами, без приказаний, меня охраняют»[217]; или: «К сэру У. Баттену, где – мистер Ковентри, а также сэр Р. Форд с семьями. Пировали на славу – болтали и веселились. Пробыл там всю вторую половину дня до позднего вечера. Затем ненадолго в присутствие – неотложные дела, после чего домой и спать. Дома жена играла с прислугой в карты, все очень веселы. Я – в постель, они же допоздна сидели за картами, а также играли в жмурки» [218].

С той же аккуратностью в записи внесены подробности собственной сексуальной жизни, и в этих случаях Пипс – точно также, как и Сомов, – переходил на иностранные языки: «Сегодня днем не упустил возможности para jouer[219] c миссис Пенн, tocando[220] ее mamelles[221] и besando ella[222], ибо она была sola в casa ее pater и притом fort не прочь» [223].

Вращаясь в высших военных и научных кругах Британии, Пипс был великолепно осведомлен о многих подробностях частной жизни своих конфидентов.

Это заставило его зашифровать свой дневник – он был декрипирован и издан более чем полтора столетия спустя[224]. Сомов неоднократно перечитывал записки Пипса в разных изданиях[225]. Усердие, с которым он подражал избранному образцу в собственном дневнике, несмотря на желание писать иначе, вызывает изумление: «Прошлись [т. е. Сомов и Лукьянов] по avenue de l’Opéra, зашли за билетами Th[éâtre] de la Michodière и по бульвару до Madeleine’ы, где я сел в métro. Домой. Ждал визитеров и купил варенья и булочек к чаю. Разрезал купленные книги. (Отмечать такие подробности в дневниках, кажется, идиотично. Впрочем, и Samuel Pepys делал подобное.)»[226].

Как и в случае со старыми мастерами в изобразительным искусстве, Пипс представлялся Сомову величиной, уровня которой он только временами чаял достичь. Отсюда все то же отчаяние, хотя и по другому поводу: «Как беден и однообразен мой дневник! Стоит ли писать об этих незначительных мелочах моей жизни, не героической, незаметной: ел, пил чай, кофе, читал то или это, купил себе очки, “Eau de Lubin”[227]! Samuel Pepys, с которым я, казалось мне, встретился и дневники кот[орого] похожи на мои по стилю, все же куда интересней и наблюдательней. Вот разве только мои амуры! Меф[одий] часто меня высмеивает за дневник. Я ему очень редко читаю из него»[228].