Туда мой папа-майор шел в первую очередь.

И – марш обратно в училище!

Там меня заставляли учить английский, язык врагов, и русский, язык друзей, и я учился без продыха, с гнетущей тяжестью окружающего мира я справлялся, утыкаясь в учебники, погружаясь в них с головой, только так можно было выжить в классе, а о большем я не мечтал! Видимо, прежде всего благодаря навязанным мне языкам – ничего другого я из училища все равно не вынес – я стал потом правой рукой Лебо и пришелся очень кстати, когда строили «Комениум»; по сути дела, я следовал отцовскому завету: трудился на благо Терезина и, как позднее объяснил Лебо, кладя свою огромную лапу мне на плечо, по-своему оборонял этот папин город-крепость, так что в конце концов папаша, несмотря на нашу последнюю ссору, которой он не пережил, мог бы мной, вероятно, даже гордиться.

Может, и так.

Из училища меня в итоге выставили. Хоть у меня и был папа-майор, для армии я не подходил.

И я вернулся пасти коз и был этим счастлив, потому что другие мальчишки-девчонки повырастали, а новой детворы не появилось, так что остался я со своим стадом один-одинешенек.

Козы – это в Терезине была не просто какая-нибудь деревенская забава или пища, а символ города-крепости; это были биологические боевые машины.

Козы очищали от сорняков, травы и кустарника проходы между валами, эти уязвимые места любой крепости; что бы там ни считалось чудом военной техники – прусские пушки, округлые стены французских бастионов, немецкие «тигры», советские «катюши», прозванные «сталинскими оргáнами», или всевозможные стволы, выкованные позже молотами холодной войны, – козы, жадно поедавшие всю растительность, неизменно поддерживали городские укрепления в чистоте.

На что годились бы все эти продвинутые военные технологии, если бы один-единственный храбрый солдат смог проползти по заросшему сорняками рву к городским воротам и самой что ни на есть примитивной базукой проделать в них брешь?

Если исчезнут козы, любой город-крепость падет.

Папаша, конечно, не собирался оставлять меня при козах, этого ему было мало; он хотел, чтобы я учился руководить и командовать, чтобы по моему приказу люди превращались в машины и все такое… В тот раз мы отчаянно ругались с ним на стенах, покрытых красной пылью, так как кирпичи, терзаемые сотни лет холодными ветрами, источают микроскопические облачка красной пыли, подобно тому как обитающие в воде животные выпускают защитное чернильное облако. Под конец ссоры отец, видно, понял, что я уже вырос настолько, что он не в силах поколотить меня… тогда он схватился за сердце и еще за мою руку, как будто собираясь сбросить меня со стены, но я-то как раз устоял, это он обмяк и начал падать; он рухнул навзничь в красную траву, так что мои козы прыснули в разные стороны, я полез вниз и стал звать их, успокаивая, я и отца пытался оживить, точь-в-точь как нас инструктировали в училище, но безуспешно.

Ему устроили грандиозные военные похороны, на главной площади Терезина выстроились части, которые затем под грохот орудийных залпов маршировали по городу до позднего вечера, на похоронах играли лучшие военные оркестры из всех окрестных гарнизонов, это были едва ли не самые красивые похороны за всю историю Терезина, как говорили мои тетушки и наш сосед, зеленщик Гамачек. Похороны понравились всем. Само собой, мне соболезновали многие военные, которые тогда еще жили в городе. А потом меня посадили.

За смерть отца мне дали большой срок, но что теперь об этом толковать. Сразу после освобождения я направился к ближайшей пивной.

Мои товарищи по отсидке утверждали, что так делают все.

И те, которых я сопровождал к люку, говорили, что с большей охотой завалились бы в кабак, в ближайшую пивную на Панкраце[3].

У техника пана Мары в камере для казней стоял стол, а на нем – огромный допотопный компьютер с мигающим зеленым монитором.

Пан Мара был арестован и осужден когда-то давно в рамках грандиозного процесса над кибернетиками – изменниками родины.

Но поскольку тюремному начальству было известно о его исключительных технических способностях, дело повернулось так, что он стал палачом.

При этом социалистическая кибернетика осталась его коньком.

В старину палачи приводили себя в чувство водкой, хлестали ее целыми ведрами, но пан Мара был человек, проникшийся техническим духом новой эпохи: он приводил в порядок нервы при помощи компьютерной игры собственного изобретения.

Игрой этой развлекались как офицеры, так и простые охранники.

А я был у него подручным.

С годами, что летели и тянулись, как всегда в тюрьме, его компьютерное оборудование постоянно совершенствовалось, уменьшаясь в размерах.

Почему в подручные пана Мары выбрали именно меня?

Как-то казнили одного бандита, великана-словака. Четверо тюремщиков с ним просто измучились: вели его в цепях, а он трясся, лягался, ведро мне перевернул – я как раз тогда коридор мыл. Когда этот бандит ступил на порог камеры пана Мары, у него от ужаса отнялись ноги. И я ему помог.

После этого меня позвали еще раз. И еще.

Тюремное начальство не переставало поражаться тому, что приговоренные, которых вел я, не скулили, не ревели, подобно бессловесной скотине, не дрались с охранниками, а были спокойными, тихими… я догадывался, что так на них действовало мое собственное спокойствие: мои мозг и душа, мои ноги были привычны к петлянию терезинских коридоров, к мраку подземелий и бункеров, к железным решеткам, ничто в моем теле и душе не восставало против обиталища смерти, меня не выворачивало, не тянуло украдкой молиться, у меня не было кошмарных снов, и я после исполнения приговора не рыдал, что, говорят, случалось с тюремщиками, которых, прежде чем начальство обнаружило мои способности, назначали в этот последний эскорт приказом, причем им за это доплачивали, а мне не платили, мне сокращали срок… видно, мое спокойствие каким-то образом передавалось идущим на казнь, надзиратели и сокамерники не хотели вести их, а мне было все равно… ходить мимо камер смертников, шагать по коридору к люку, куда их сбрасывали… такие места я знал с детства, а в Панкраце при мне казнили убийц, опасных для страны воров, насильников, отпетых бандитов; среди приговоренных уже не было героев войны вроде моих родителей: герои к тому времени по большей части лежали в могилах. Что ж, говорил я себе, провожая заключенных в их последний путь, расхитители социалистической собственности, насильники и душегубы знали, на что шли, а мы с паном Марой не были жестокими, только непреклонными.

В минуты затишья я садился рядом с ним и смотрел на его руки, манипулирующие техникой, длинные пальцы пана Мары бегали по допотопной клавиатуре, и мы ждали шифрованного приказа тюремного начальства по радио, к примеру: «Блок Б приготовить к зимовке!»

По этому или другому условному сигналу я вставал, шел в камеру и под присмотром тюремщиков выводил заключенного, после чего уже один спокойно вел его по коридорам к пану Маре, который тем временем должен был подготовить все необходимое.

У некоторых перед этим последним пристанищем покрывался испариной лоб и деревенели ноги, как тогда у словака, и я им помогал… мы с паном Марой называли это ступором… даже самые хладнокровные, которые шли по коридорам молча или, наоборот, подшучивали надо мной, например, спрашивая, мечтаю ли я о завтрашней баланде… даже они иногда впадали от внезапного ужаса в ступор, хреново им делалось, блевать тянуло… моя сила и мое спокойствие на пороге убойной камеры переставали действовать… но пан Мара с этим всегда как-то справлялся.

При исполнении приговора я не присутствовал.

Я участвовал только в подготовке к исполнению, а после иногда вооружался ведром, тряпкой и моющими средствами – но что теперь об этом толковать.

Не хочу я больше такого.

Между казнями, на которые к нам свозили заключенных со всей республики, бывали перерывы.