Итак, мы снова — вперед и как-то очень быстро достигли того места, с которого немцы огнем отбросили нас на исходные позиции. С каждой минутой огонь немцев усиливался, но каждый знал, что лучше быть убитым здесь, чем получить пулю от своего заградотряда. Страх, ненависть к немцам и желание выжить заставляли всех живых двигаться только вперед.

Вот уже первая траншея немцев, и, как в замедленной съемке, в памяти всплывают детали…

Впереди блиндаж, взбираюсь на крышу, веду огонь вдоль траншеи по ходу сообщения. Вдруг просвистела очередь у самого уха, оборачиваюсь и вижу: немец, точно такой, как сейчас показывают по телевидению — мафиози из бандитских формирований, в черной маске, в каске с рогами, ну просто черт из преисподней. Вместо того, чтобы сразу же лечь и скатиться в траншею, я стою перед ним как кролик перед удавом. Он хладнокровно дает по мне очередь, ранит в ногу, руку и грудь, я падаю, он еще раз «прострочил» по моей голове. К счастью, я был в каске, очередью отбило весь зад у каски, а голову не задело.

Атака начала захлебываться. Мимо меня пробегал курсант Автушко, имени не помню, и крикнул: «Взводный, ты ранен?» — «Да, видимо, тяжело». Он стащил меня с блиндажа, окопал в снегу и сказал: «Лежи, я найду санитаров». Вскоре появились двое санитаров и Автушко, пытались поставить меня на ноги, но ничего не получилось, кости оказались перебиты. Они сняли ремни, привязали к рукам и потащили. Вначале ранило Автушко, видимо, легко, он попрощался и самостоятельно направился в санбат. Через несколько минут ранило одного из санитаров, и он ушел в санбат. Оставшийся со мой санитар ушел в тыл и привел собаку с волокушей. На ней и добрался до санбата. Мороз стоял жуткий: -40 градусов, но я не чувствовал холода.

В санбате, в палатках, на морозе оказывали первую помощь. Из палатки вышли военврач и фельдшер, знакомые еще по формировке в Сибири. Врач узнал меня, спросил, куда я ранен, и, убедившись, что я не ранен в живот, сказал: «Открывай рот». Я открыл, он взял из ящика бутылку водки и влил мне. Я пил и не чувствовал ни горечи, ни запаха. Меня положили в сани, сели еще двое раненных в ноги и мы поехали в бригадный госпиталь.

Навстречу шли новые маршевые роты, и солдаты с тоской смотрели на нас. Забегая вперед, скажу, что населенный пункт был взят, потери мы понесли большие. Показушное наступление обошлось нам дорого, но впечатление на иностранных корреспондентов и военных атташе произвело хорошее. Об этом я узнал уже в армейском госпитале во время перевязки в Клину.

На лошади мы въехали в какой-то населенный пункт, остановились у большого красивого дома, из него вышел военфельдшер и спросил: «Из какой части раненые?» Я ответил: «Из 41-й бригады». Он сказал, что это госпиталь другой части, и нас не принял.

И так мы ездили от дома к дому и нигде нас не принимали. Я начал мерзнуть, очень обозлился и приказал вознице подъехать к первому дому, где нас не приняли.

На крыльцо вышел тот же щеголь, молодой розовощекий лейтенант медицинской службы с самодовольным видом, и резко заявил: «Вы не из нашей части, вас не приму, вам об этом уже было сказано». Я, видимо, потерял много крови, чувствовалась тошнота, без движения сильно замерзли ноги и раненая рука. Меня взбесило заявление розовощекого «поросенка», я достал пистолет и пригрозил ему, что если он не примет и не окажет нам помощь, пристрелю как собаку. Угроза подействовала, вышли санитары и нас внесли в дом. Меня посадили на стул рядом с горячей железной печкой. Вскоре потерял сознание, очнулся, когда нас везли в машине в г. Клин, пистолета уже не было.

В Клину, когда переносили в госпиталь, с машины украли мои сапоги и шинель, которые положили мне еще в медсанбате.

К счастью, обработку ран начал делать врач — полковник медицинской службы (главный врач госпиталя). В разговоре он спросил, из какой я части. Я ответил: «Из 41-й стрелковой бригады». Тогда он заметил: «Я видел вас в деле, вы лихо наступали, мы в это время наблюдали за вами вместе с нашими союзниками англичанами и американцами с наблюдательного пункта вашей бригады. Ваше наступление высоко оценили представители Ставки Верховного командования, и оно вселило уверенность в достойном завершении войны в иностранных военных специалистов».

Полковник заметил, что якобы есть распоряжение — всех раненных в этом бою представить к награждению орденами и медалями. К сожалению, за этот бой я не был награжден.

Сделав перевязку ног и руки, врач предложил сесть, посмотрел на меня и произнес: «Вид твой мне не нравится, подними рубашку». Я поднял.

Указательный палец провалился в грудную клетку. Он произнес: «Я не ошибся, ты еще ранен и в грудь». Обработав рану, сказал: «Моли бога за то, что родился в „рубашке“. Тебе очень повезло, пуля прошла спереди и сзади между ребер и во время выдоха, когда легкие сжались и их не пробило».

В настоящее время следов от этого ранения, будем считать, что после нескольких сеансов Кашпировского, почти не осталось.

Из Клина меня эвакуировали вначале в Москву, а затем в Арзамас. Немцы часто по ночам летали через город бомбить Горький. В Арзамасе пробыл больше месяца, раненая нога сильно болела, температура поднялась под 42 градуса. Палатная сестра, видимо, по заданию молодого хирурга, стала убеждать меня, что ногу, скорее всего, придется по голеностопному суставу отрезать. Я дал понять, что лучше смерть, чем ампутация конечности. Положение мое ухудшалось, настойчивость сестры и врача становилась сильнее. Но и здесь мне повезло. Из Москвы приехал профессор-хирург, осмотрел рану, вытащил несколько костных осколков и кусок валенка. После этого я ожил, температура спала и меня начали готовить для дальнейшей эвакуации в глубокий тыл в г. Иркутск.

Путь наш проходил через Тюмень. Когда проехали Свердловск, я попросил дежурного санитара по вагону пригласить главного врача санитарного поезда. Ему я объяснил, что Тюмень — мой родной город, в нем вырос, учился, из него ушел в армию. И здесь мне повезло, врач выслушал и пообещал снять с санитарного поезда и оставить в Тюмени. Радости моей не было предела, когда рано утром меня на носилках вынесли с поезда и погрузили в машину.

Привезли меня в железнодорожную школу, в ней был развернут госпиталь. Через санитаров и сестер успел передать своим ребятам, бывшим десятиклассникам, где нахожусь.

На другой день, после завтрака, в палату ввалилась целая ватага друзей, ребят, еще не призванных в армию, и девчат. Встреча с раненым, первым из десятиклассников выпуска 41-го г., вернувшимся с фронта, была бурной.

Всем было интересно узнать подробности о делах на фронте, очень ли страшно, когда бомбят, обстреливают из пушек и поливают ружейно-пулеметным огнем. Разговаривая со мной, ребята как-то странно вели себя, все посматривая на одеяло, где были ноги. Вдруг Маргарита Зайцева хватает за конец одеяла, поднимает его высоко кверху и кричит: «Покажи ноги, ноги покажи, есть они у тебя или нет?» Им кто-то сказал, что меня привезли без ног. Ноги-то оказались на месте, правда, в гипсе, но трусов и кальсонов на мне не было. Все прыснули от хохота, ну а каково было мне?

Когда все угомонились, ноги прикрыли одеялом и условились, что завтра же они договорятся с начальником госпиталя, который был развернут в нашей средней школе, о моем переводе.

Начальник госпиталя, полковник медицинской службы И.С. Карелин, был рад меня встретить. Я с его сыном Володей вместе уезжал в училище в Томск и вместе был отправлен на фронт под Москву.

Володя был убит у меня на глазах во время рукопашного боя в первой траншее, там же, где меня тяжело ранило. Когда он прыгнул в траншею, то не заметил немца, который прижался в нише, а после прыжка Володя, естественно, какое-то мгновение был не готов к бою.

В рукопашном бою решает одно мгновение, и этого было достаточно, чтобы немец первым ударил Володю штыком в шею. Так погиб мой товарищ по школе и друг по несчастью в этой войне.

Через день ребята пришли ко мне в госпиталь с носилками и через весь город, от станции до центра, до моей бывшей школы, несли меня на руках, вызывая у прохожих недоумение.