Ад казался куда более заманчивым, но и там жизнь не сахар… Конечно, в компании таких именитых личностей как, например, Чингисхан, Иван Грозный, Ленин, Гитлер, Сталин или, на худой конец, Чикатило, – можно было не скучно скоротать вечность, но духота, согласитесь, тоже штука малоприятная, ну а тут еще черти за тобой со сковородкой носятся, чтобы посадить на нее и зажарить… Нет, милые мои, заявляю со всей уверенностью, – это не для меня!
Но с другой стороны, если жить не стремясь ни к спасению и не к гибели, ни в Ад и ни в Рай, не совершать при жизни никаких поступков, за которые могли бы поощрить или наказать, то оправдана ли она, такая вот жизнь? Да и жизнь ли это? Вот и мне казалось не жизнь…
Конечно, друзья мои, все эти мысли были ничто иное как минутная слабость, но неизгладимая тоска, скука, бесперспективность, бессмысленность собственного существования, его ненужность, – безусловно, подводили меня к ним. И неизвестно, как бы все повернулось, если бы у меня не появилась она. Моя девушка.
Произошло это в самом начале осени, в Сентябре… Именно тогда при спуске в метро я увидел, фотографический плакат с изображением пожелтевших листьев и дурацкой подписью “Хорошая погода – в любое время года”, под всем этим. Должен признаться, такие вещи всегда действовали мне на нервы или просто хотелось, чтоб действовали. Виной всему была, конечно же, меланхолия, всегда актуальная в это дождливое время года, о неумолимом приближении которого, я, на сей раз, узнал по внешнему виду пассажиров на эскалаторе. По ним, да разве еще по листьям, проносимых ими в складках одежды; в основном за воротниками плащей, на полях шляп, но, чаще всего, на подошвах ботинок…
Кстати, об одежде: она всегда сообщала мне о том времени года, которое в данный момент правит бал, там, на верху, где я так давно не был. Иногда казалось, что не столько природа, сколько сами люди меняют времена года, по собственному усмотрению, простой сменой одежды, а та только следовала очередным их капризам… Дело, впрочем, было не в цене одежды и не в ее качестве, а исключительно в цвете. Цвете и выражении лица того, кто в этой одежде шел…
К примеру, если я замечал, что пассажиры на эскалаторе поголовно одеты во что-то сине-черно-серое и имеют красноватое дополнение на лице, в придачу, понимал; Зима серьезно взялась за дело и спуску от нее не жди. Если к этой цветовой гамме прибавлялись еще цвета, – абсолютно новые, – которые появлялись в прорехах расстегнутых пальто или шуб, – как правило, уже порядком заношенных, – а лица, в свою очередь, приобретали естественность, – то все это означало капель и весну. Минимум одежды и самого разнообразного цвета, на фоне беспечных и идиотически-радостных лиц, – свидетельствовал о наступившем лете, жаре и актуальности пива. Впрочем, тут я ошибаюсь, пиво всегда актуально, не только летом… Ну и, наконец, если преобладал цвет коричневый, со всеми своими оттенками, а одежда была такой длинной что полы ее нередко застревали при сходе с эскалатора, добавляя, в свою очередь, озабоченности на лицах, – то все это говорило о том, что опять подошла осень, и меланхолия завладевала мной…
Тогда тоже была пора “коричневой” осени; – обилие воды в желобах между рельсами, грязно-желтые листья, мокрые плащи, забрызганные обшлага брюк, зонты и прочие ее атрибуты… В тот вечер, – точнее, в ту ночь, – я как обычно сидел в своей будке и рассеянно созерцал уже ослабевавший людской поток, гонимый туда-сюда, естественными привязанностями: к дому, к жене, к детям, к работе. К ЖИЗНИ… Мерно гудели уборочные машины, увеличивались интервалы между поездами и электронное табло, перед въездом в тоннель, высвечивало начало первого. В такие минуты, вся Московская подземка концентрировалась на одном сплошном ожидании… Ожидании поезда, с которым некоторые припозднившиеся пассажиры смогут разъехаться по домам; к остывающим на плите котлетам, картофельному пюре, стакану холодного чая вприкуску и сонному ворчанию потревоженной жены… Не хочу показаться шовинистом, но, согласно моим наблюдениям, женщины старались не ездить в метро без сопровождения, в темное время суток. А посему, торопившиеся домой мужья были более чем узнаваемы на фоне всей остальной, преимущественно мелко-уголовной массы: бомжей, попрошаек, наркоманов, пьяниц и прочего сброда. Мужей, в частности, отличали широкие шаги, озабоченные лица, болтающаяся на одном плече и купленная где-нибудь на развале возле метро, сумка, а также частое, – чересчур частое, – поглядывание на часы. Глядя на эту озабоченность и излишнюю суету, я начинал думать что одиночество не такая плохая штука… Именно это отсутствие второй половинки с лихвой компенсировалось избытком времени, затраченного исключительно на самого себя и во имя себя! Впервые попавшись на этой мысли, я упрекнул себя в эгоизме, хотя нельзя сказать, что мысль эта не пришлась мне по вкусу… И дело тут было не в самом слове, не носящем, кстати, ни позитивных, ни негативных оттенков, а в том, что впервые в жизни я попробовал упрекнуть себя в чем-то, делая, одновременно, себе комплимент. Да, я эгоист, но мне нравилось, – вот именно, нравилось, – быть им и, не таясь признавать это.
Но, закончим это лирическое отступление, друзья мои; пока я делился своими наблюдениями относительно припозднившихся мужей, их полусонных половин, размышлял об одиночестве и эгоизме, – столичная подземка начала отходить ко сну. Останавливались эскалаторы, контролеры пропускных пунктов поторапливали малочисленных полуночных граждан, чтобы поскорее закрыть за ними двери, которые днем эти граждане так лихо передавали друг другу по эстафете, а притомившиеся за смену машинисты, вместе со своими верными экспрессами, отправлялись домой, на отдых, в депо… Метро замирало, в той затопившей его тишине, сквозь толщу которой не смог бы пробиться ни один звук, – до того она была вязкой и загустевшей. Иногда мне казалось, что в ней можно запросто захлебнуться, если не успеть выскочить на поверхность, до начала второго ночи…
Помню, отсчитав положенные десять минут с момента ухода последнего поезда, электронное табло, мигнув, погасло и время остановило свой ход… Я еще усмехнулся, подумав что все это очень напоминает то самое небытие что надеялся обрести я, бросившись под последний поезд, походившее на начало (или конец) времен, когда ничего еще нет, все только пока созидается или, наоборот, когда уже все случилось, – тут не поймешь… Это показалось мне настолько забавным, что я представил себе Господа Бога, – не важно до сотворения мира или после краха его, – повисшим во Вселенской Пустоте и потирающего ладони. Конечно, ему ничего не стоит все создать заново; заново наводнить моря и океаны и заново наполнить их морскими обитателями, заново выпустить в небо птиц, заново насадить леса и заново населить лесными зверями. Поставить над этим всем этим человека, заново запустить ход времени, однако ничего из этого завтра уже не будет тем прежним, что было утилизировано Им вчера! Все изменится… И людской поток на эскалаторе, и грязно-желтые листья на воротниках плащей или шляп, и вагоны с рельсами и шпалами, поездами и машинистами, словом, все-все…
Помнится, размышляя над этим, я повернул рычаг эскалатора, остановив его, и уже засобирался к себе в “дежурку”, как тут, в стекло моей будки звонко постучал чей-то наманикюренный ноготок. Не берусь в точности воспроизвести этот звук, но прозвучал он примерно так: “Дынь-дынь! Дынь-дынь-дынь!” Я повернул голову и уже хотел сказать что-то грубое и не лестное, но не смог. Да, друзья мои, не смог… Казалось, я позабыл не только те слова, кои знал до сих пор, а все, что только существуют на свете, в одно мгновение, утратили для меня всякий смысл и, за этой ненадобностью, заставили позабыть о них. Я буквально онемел тогда… Сердце подскочило к самому горлу и бешено заколотилось там, никак не желая возвращаться на исходную. Судорожно сглотнув, сначала один раз, потом другой, я внезапно почувствовал что краснею… А сквозь стекло будки на меня смотрела она. Моя девушка…
