Родители не испытывали ко мне никакого уважения, – я со своей стороны, тоже не давал им повода уважать себя. Высшего образования более не желал, в работе особой нужды не испытывал (родители кормят, ну и ладно!), а людей просто чурался. Однако понаблюдать за ними мне всегда было любопытно, во всяком случае, я находил это куда интереснее, чем видеть по телевизору, где они и на самих себя-то уже не похожи. Теперь-то вы понимаете, почему под землею я чувствовал себя как рыба в воде или, извиняюсь, как крот или крыса, в своих норах-тоннелях… Такого созерцания не встретишь нигде, – поверьте на слово, – и открылось мне многое…
Первое открытие, которое я сделал, спустившись, одним ранним осенним утром, под землю, на станции метро “Тимирязевская”, и методично объездив, все 11 линий, – что-то около 260 км. пути и 20-ти часов, – привело меня в сильное замешательство. Мне даже стало немного обидно за самого себя, что я, в своей слепоте, прежде не замечал этого. Я нашёл, что каждая линия нашего Московского Метрополитена, имеет свой запах… Индивидуальный, неповторимый, особый, свойственный только какой-то одной конкретной линии аромат. Или зловоние…
Вот, к примеру, взять хотя бы мою “Серпуховско-Тимирязевскую”; знаете как она пахнет? По утрам она источает слабый аромат не шибко дорогого парфюма (в основном, – это “Nivea”), джина с тоником (конечно, “Очаковского”), растворимого кофе “Nescafe”, а по вечерам накапливает в атмосфере неприятный пивной душок “Старого Мельника”, запах сигарет “Pall-Mall”, а также раздражение, усталость, разочарование в прожитом дне и отрыжку… И все это, изо дня в день, под тихое перелистывание страниц очередного бестселлера от Александры Марининой или Дарьи Донцовой… Ну чем не метафизика, в самом деле?
А если сойти на “Чеховской” и, внедрившись в густую, пахучую толпу, перейти на “Пушкинскую” и прокатиться, скажем, до “Выхино”, по “Таганско-Краснопресненской”? Особо приятных ощущений я вам не обещаю, зато шансов испортить себе настроение на весь оставшийся день, у вас прибавится… Начнем с того, что от “Пушкинской” до “Выхино”, вся “Таганско-Краснопресненская”, как я успел заметить, пахнет потом, водочным перегаром и папиросами “Беломорканал”. А также машинным маслом, бензином и еще чем-то промышленным и до крайности неприятным. В любое время суток, заметьте, друзья… Там, к слову, не редкость грубая, нецензурная брань, а уж ноги-то вам точно отдавят. Наступят грязным, нечищеным башмаком и будут настаивая молчать, отвернувшись, как будто не произошло ничего… И все это, опять же, изо дня в день, под новые приключения “Бешеного”, “Слепого” или какие-то ну очень замороченные учебники и конспекты, также с примесью чего-то индустриального…
А когда я оказался на “Филевской”? Помнится, я долго и старательно водил тогда из стороны в сторону своим носом, но, что странно, не чувствовал никакого запаха… Не знаю, конечно, но дело, наверное, в том, что из-за своей, так сказать, “обнаженности”, голубой линии не удавалось, по примеру всех остальных линий, накопить в атмосфере никаких обонятельных особенностей, достаточного количества запахов, чтобы их можно было вот так почувствовать носом. Какой-то нехитрый набор их, даже если и присутствовал, был фактически неуловим и быстро выветривался через открытые перегоны между станциями … Я склонен думать, что голубой цвет, в который она окрашена, символизирует небо, его голубую гладь, как бы напоминая этим об “эксбиционистских” наклонностях линии…
Как меч в ножны поезд погружался снова в тоннель, откуда он только что вынырнул, после чего я обычно чувствовал какое-то протрезвление, словно бы отходил от необыкновенно-приятного сна, возвращался из мечты в реальность. Это было жестоко!
Быть может, я мыслю несколько ассоциативно, и любой работник Метрополитена может запросто упрекнуть вашего покорного слугу в том, что он где-то преувеличивает или, напротив, преуменьшает то единственное, что творится на всех этих линиях, но картина моя, в целом, объективна и он не сможет с этим не согласиться…
Зато знает ли этот работник как, например, по утрам пахнет “Сокольническая”? Признаться, я сильно бы удивился, если в один из дней, она вдруг перестала источать “Клинское пиво”, дорогие духи, не менее дорогой лосьон после бритья, под мерное гудение зубрежки и перелистывание страниц учебников. Под вечер, правда, содержание духов и лосьона, в атмосфере этой линии, постепенно уменьшаются, а после чего и вовсе сходит на нет, содержание “Клинского”, напротив, существенно возрастает, зато зубрежка и перелистывание страниц стихают полностью уже где-то к часам пяти вечера, заменяясь на хриплый и веселый гомон, добирающихся домой, студентов…
А “Замоскворецкая”? А “Калужско-Рижская”? А “Арбатско-Покровская?” Или, наконец, эта феерическая “Кольцевая”?
Поверьте, я мог бы часами говорить про линии Метрополитена и про то, какой микс они источают в определенное время суток! Я даже пробовал написать об этом, но у меня не вышло… Я был не в состоянии отразить на листе обыкновенной писчей бумаги, всю ту разнообразную “обонятельную” гамму, с которой я поневоле сталкивался тогда, изо дня в день, из недели в неделю, из года в год, сначала на эскалаторах, потом в голубых экспрессах, далее на станциях-пересадках, и, наконец, в переходах, при выходе на поверхность! Там, в метро, она была естественна и неопровержима, а на бумаге выглядела сущей нелепицей. Чушью…
Но вот “Кольцевая”! Как и свои глаза, я не могу обойти ее стороной, так и ничего не сказав… И чем только не несет – вот именно, не “несет”, – от этой поистине невероятной линии! Наверное, неспроста у нее такой характерный цвет… Эта линия почему-то представляется мне своеобразным фильтром, где оседают некоторые, так сказать, неперспективные элементы, исходящие ото всех остальных линий. Основной контингент ездящих по ней людей, – это, конечно, люмпены и созерцатели, между тем, являющие собой удивительно сходный продукт… Ни те, ни другие не ставят перед собой задачи куда-то приехать.
Я часами разъезжал по этой линии и всегда находил, что основной костяк едущих вместе со мной в вагоне, круг от круга, остается неизменным. Довольно редко, когда в нем появлялись новенькие, которые, проезжая с нами несколько станций, исчезали бесследно, – не оставляя после себя ни пустых бутылок, мигрирующих по всему вагону, ни обертки от гамбургеров на сиденьях, ни тяжелого запаха мочи в воздухе… Как я уже говорил, люди, составляющие постоянную величину на “Кольцевой”, – делились на две категории; если первые, почти всегда пребывающие в объятьях Морфея и безжалостно изгоняемые из вагонов резиновыми дубинками, только и занимались тем, что портили, своим присутствием воздух а, заодно, и настроение окружающим, то вторые, – прямая противоположность первым, – пребывали скорее в плену собственных мыслей и никого не стесняли, даже если вы их об этом попросили бы… Я относился к разряду вторых, зато всякий раз, совершая очередной круг, внутренне поражался тому единству духа и понятиях о бесконечности, кои, без сомнения, сплачивали нас, созерцателей и люмпенов. Люмпенов и созерцателей…
Именно там, на “Кольцевой” поджидало второе открытие. С ним, кстати, у меня связан один забавный эпизод из жизни, но об этом позднее. Итак, как всегда я убивал свой досуг, мчась по кругу, под несмолкающий стук колес и вялое перешептывание пассажиров… Люди в вагоне были довольно скучны. Они не занимали внимание; я смежил веки и, завершая уже восьмой круг, поглядел на схему, расположенную на стене вагона, напротив меня… Не то чтобы я обладаю особо пылким воображением, но, скажите, она вам никогда не напоминала стилизованного осьминога, с коричневым туловищем-кольцом и разноцветными лапками-линиями?
Помню образ гигантского, расположившегося под городом, осьминога, настолько поразил мое воображение, что я в ужасе выскочил на “Белорусской” и, поднявшись по эскалатору на поверхность, бешено заходил по вокзалу, периодически останавливаемый местной милицией, для проверки документов. Ей Богу, туда-сюда, туда-сюда, как заведенный…
