А на колени к моментально пришедшему в себя Уэльсу с громоздкой неуклюжей тяжестью и чем-то, что проткнуло да прорезало заболевшие бедра, запрыгнуло нечто…

Достаточно громадное, кошмарное, живое и волосатое, чтобы свихнуться, рехнуться, едва не остановиться запнувшимся сердцем и на полном серьезе поверить, будто в чокнутом доме с кладбищенскими крестами на фасаде все-таки водятся они, эти восставшие из мертвых упырные монстры.

Мальчишка, готовый заорать во всю глотку, но не сделавший этого только потому, что горло мгновенно слиплось и стало выплевывать наружу нехороший астматический сип, подскочил, резко сбрасывая с себя попытавшееся зацепиться за него существо, ударил на ощупь ногой и рукой и бешено заозирался бесполезными слепыми глазами, тут же с концами лишившимися зрения, когда утлую синь резко пронзила вспышка оранжево-желтого пламени, а на плечи опустились удерживающие ладони взволнованного этим его приступом Рейнхарта.

— Что, малыш? Что с тобой такое? — низким, встревоженным, гортанным голосом прохрипел мужчина. Обхватил ладонями за лицо и, дернув, силой заставил к себе обернуться, вглядываясь глазами в другие — растревоженные, разбегающиеся и расширившиеся — глаза. — Что произошло? Что тебя испугало?

Уэльсу все еще хотелось закричать, завопить, послать все к черту и издать целую гряду маленьких добитых звуков, с головой выдающих постигшее его заразное безумие, и он бы сделал это, он бы сделал это, глядя непонимающему Рейнхарту прямиком в морду, если бы заплетающийся в языке голос согласился хоть на секунду подчиниться. Голос же не подчинялся, падал и падал все глубже и дальше, вместе с тем проталкивая на поверхность ту треклятую гиблую штуку, которая у всех звалась трезвым рассудком, а на самом деле заставляла еще больше сходить с ума, воруя веру в себя, в собственные глаза и пережитые впечатления, а потом трясущейся мальчишеской ноги снова невзначай коснулось то самое ужасное нечто, безо всякого стеснения вжимающееся волосатым вибрирующим боком в горящую щекотливую голень.

— Что за… что же это за… — кое-как выпутавшись из услужливо разжавшейся мужской хватки, мальчик, с трудом проталкивая в лёгкие бодающийся воздух, в недоверии и зачаточном зародыше хихикающей истерии уставился вниз, предчувствуя то подвох, то заговор, то какой-то сжирающий заживо здешний секрет, и увидел… — Вот же… черт… это же… это…

— Это кот, моя радость. Всего-навсего кот. Хотя, устами и глазами младенца, как говорится, глаголется истина… Эта бестия больше похожа на мерзопакостного рождественского Крампуса, чем на милую безобидную зверушку, которой ей подобает вроде как быть.

Увидел кота, да. Всего лишь самого обыкновенного кота с жирным мохнатым телом, белой с рыже-бурыми пятнами-подпалинами шерстью, ободранным, смешным и кривым коротким хвостом и толстой приплюснутой мордой, похожей на вбитый в стену пластилиновый кирпич. Кот как кот, однако Уэльс, никогда в своей жизни не державший домашних животных и вообще никогда ни с кем настолько близко не общавшийся, чтобы этих самых животных в чужих жилищах встречать, все никак не мог прийти в себя, понять, успокоиться и собраться по разрозненным бестолковым кускам: явление спокойно болтающегося возле ног зверя казалось ему странным, удивительным и немного ускользающим от приходящего в тупик осмысления.

К тому же, именно от Рейнхарта — пусть тот что-то такое и упоминал — он ничего подобного почему-то не ожидал совершенно, а потому, подняв голову, лишь чуть пристукнуто, чуть ошалело уточнил:

— Значит, у тебя есть кот?

— Есть, как видишь, — хмыкнул тот, особенно довольным при этом не выглядя. Вздохнул: тяжело, сигаретозависимо — эти его порывы сивоглазый мальчишка даже научился уже различать — и с присвистом. Скорчил по направлению зверя неприязненную кривую мину и, требовательно надавив Юа на плечи да опустив того обратно на диван, велел: — Садись, мой мальчик. И не вздумай баловать этого гада своим вниманием. Ты — мой, а его я вообще здесь видеть никогда не хотел.

Юа, с интересом пробующий на вкус совершенно обескураживающие впечатления, послушно уселся на задницу, засунул между колен руки, переводя блуждающий взгляд с кота, гипнотизирующего плошками не мигающих, привораживающих, заглядывающих прямиком под шкуру поплывших глаз, на приведшего его сюда мужчину, что снова куда-то отправился, принявшись перерывать содержимое развешенных вдоль стен предметных полочек.

Кошак между тем, будто нарочно дождавшись, когда хозяин, хозяином не считающийся, отвернется, раскрыл ехидную да зубастую розовую пасть, покачался из стороны в сторону медленным тучным метрономом, подкосился в лапах, с трудом выдерживающих приличный вес перекормленной тушки, плюхнулся, перекатившись, на спину, приняв относительно человеческое сидячее положение, и, раздвинув задние лапы, принялся вылизывать себе круглые яйца, заискивающе поглядывая на неуютно мнущегося на диване гостя, которому, в отличие от тупого мужлана-сожителя, можно было с достоинством продемонстрировать, на что он — умный, интеллигентный усатый джентльмен — способен и что умеет делать помощью одного только языка.

Юнец, который слишком выбился из колеи и потерялся за ворохом до сих пор не связавшихся в прочную нить событий, маленьким мистером-искусство, правда, любоваться долго не стал: только сейчас сообразив, что гнетущий мрак отступил, а в камине застрекотал согревающий огонь, заскользил просветлевшим полудетским взглядом по находящимся в гостиной вещицам, постигая все большее и большее ощущение, что жизнь в чем-то, где-то и когдато обошла его стороной, лишив изрядной доли того, что движело иными людьми.

Например, тем же Микелем, его сумасшедшим котом и такой же сумасшедшей норой.

Вроде бы для-всех-одинаковые-стены, обклеенные обоями оттенка красного бургундского вина, покрывали многочисленные подвески из металлических подков, всевозможных крестиков, стимпанковских часовых шестеренок, старинных календарей, черно-белых открыток, статей, журналов, фотографий, перьев и черт знает чего еще. Из-за того, что кровавая настенная масса то и дело прерывалась и чем-то перебивалась, пространство приобретало некий параноидальный узор, некую безликую тень скалящегося черного шакала, охраняющего проходы в египетские гробницы, и Уэльсу в какой-то момент даже поверилось, будто это вовсе никакая не комната, а далекая подземная усыпальница, мистерия алой чаевни, куда иногда по вечерам приходит князь-Иисус, озаренный явлением духа на пшеничном львином челе.

Потолки были очень и очень высокими, не привычно-белыми, а орехово-деревянными, сложенными из досок нависающего куполом второго этажа, и никаких люстр с тех не свисало тоже; кажется, единственными источниками света служили камин, расставленные по всему видимому пространству свечи да высокий торшер в форме потира: резная его ножка поддерживала чашу-абажур, покрашенную клинописью разевающих пасти хищных кошек да смятых архаичных страниц.

Юа обнаружил несколько гротескных, но уютно-викторианских столиков, заставленных причудливейшими штуковинами: от средневековых декоративных солнц до подыхающего в своем горшке безымянного растения с упавшим розовым бутоном. От непонятной хреновины на ножке, увенчанной хрустальным шаром сгинувшей гадалки, в котором клубились не то округлые жвачки в оттенках всевозможных красителей, не то просто отполированные резные шарики с закрывшегося стеклянного завода, до вполне себе величественного и внушающего… чучела полноростного медведя, скромно рассевшегося в зашторенном углу на каштановом табурете с потрепанной газетой в когтистых лапах и стаканом давно остывшего и теперь медленно испаряющегося чая, на дне которого плескалась откуда-то взявшаяся летне-малиновая заря.

Под ногами переминались красные же ковры с натканными верблюдами, а диван, на котором затих потрясенный Уэльс, и два пододвинутых к камину кресла тоже тонули под кровью тяжелых бахромных покрывал да запыленных смертью шкур.

Но самой удивительной, наверное, все же оставалась лестница.