— Это что еще за предположения такие, душа моя? Не то чтобы они хоть сколько-то хорошие или приятные. Не скрою, мне хотелось еще разок спокойно тут прогуляться, не ощущая на себе пристального неусыпного надзора, да и сыграть в дивную языковую игру хотелось тоже, но ничуть не меньше хотелось продемонстрировать это местечко тебе. К слову, мне бы желалось сделать тебе кое-какой сюрп…

Наверное, Микель Рейнхарт просто слишком много трепался и так ничему и не учился в этой нетерпимой неприветливой жизни, и та, порой уставая от бесконечно выливаемой порожней болтовни, искала и находила всяческие — иногда чуточку перестаравшиеся — способы неуправляемого балбеса заткнуть.

Все, что успел к тому моменту сделать Юа — это шкурой почуять стремительными скачками приближающееся неладное, и где-то там же позади продолжающего брести спиной вперед лиса вырос очередной самовольный непредвиденный стеллаж — тончайший и робкий, неприкаянно передвинутый в угодья печатной звериной тропы. Юа на этот стеллаж таращился во все глаза, Юа — где-то очень и очень глубоко внутри себя — догадывался, что последует дальше, но вот предупредить или толком сообразить, что предупредить вообще нужно, так и не сумел, когда лицо Рейнхарта, перекосившись поначалу искренним детским недоумением, а после — привкусом отразившегося в глазах разочарованного подвоха, распахнуло взлетевшие ресницы, раскрыло в немой попытке рот и, сделав последний глоток перед сокрушающим акульим дайвингом…

Вместе с остальным телом полетело по прямой вышвырнутым катапультным снарядом, снося к чертовой матери и сам стеллаж, и притаившийся за тем робкий закниженный шкафчик, и удравшие в дебри поднявшегося бурелома столы; к потолку поднялся ворох выпотрошенных страниц, карточек, открыток, журнальных маркерных вырезок и писем, написанных кофейным чернилом по ровной, белой и просто разлинованной вручную альбомной бумаге. Вниз, обрушиваясь громыхающим горным камнепадом, посыпались тома и томики, никому не нужные бестселлеры прошедших лет и патетичные лгущие энциклопедии союзных республиканских племен, пришибающие матерящегося — впервые на памяти Уэльса — Рейнхарта и по макушке, и по груди, и по ногам, и по животу, и по одному крайней интересному, крайне настырному местечку, от столкновения с которым мужчина взвыл, засучил ногами и, стараясь прикрыть хотя бы голову, попытался уползти прочь, на самом деле лишь еще беспросветнее увязая в топком голодном болоте захватывающего мудрого познания.

Следующей, задумчиво покачавшись на задетой полочной грани, опрокинулась картонная коробка с завернутыми в конверты пластинками и твердой обложкой Гарри Поттера, разрисованного неудачными, спущенными с оборота картинками, на которых Мальчик-Который-Выжил больше смахивал на Дядю-Который-Не-Дожил, хлебнув с излишком ядовитой горючей настойки. За коробкой грохнулся бренчащий стимпанковый будильник, неизвестно что и почему вообще забывший именно здесь. За будильником — забавная имитация отрывного календаря, дни в котором отнюдь не заканчивались жалкой приевшейся тридцаткой, а радостно убегали дальше, доходя до семидесятых, а то и вовсе сотых чисел, позволяя на мгновение пожалеть, что из-за чужих застопорившихся правил никогда нельзя будет взять и сказать, что сегодня шестьдесят третье марта или триста шестьдесят четвертое декабря.

— Вот же… неудача какая… получилась, черт… — рычал и фыркал барахтающийся в обвале лис, обложенный причудливо соткавшейся книжной юбкой, точно светская распутная барышня — подпыточным колокольным кринолином.

Впрочем, к недоумению Уэльса, который на его месте поднял бы настоящую буйную истерию, странный зверий человек не злился, не кричал, не бесился — наоборот, даже позволил себе растерянную помятую улыбку, глядя, как мальчишка с хитрющими глазами довольно жмурится, а после, вдоволь открывшимся зрелищем налюбовавшись, сам наклоняется, раскидывает ногой набежавший книжный страницепад и как будто бы нехотя протягивает ему руку, бурча под очаровательный, чуть наморщенный носик:

— Хватайся давай, придурок… Или так и хочешь до конца дня просидеть…?

Микелю повторять дважды не пришлось.

Продолжая улыбаться — теперь уже неприкрыто и по-ребячески счастливо, — он крепко взялся за предложенную руку, с чувством оплел ладонь, ненароком задевая зардевшееся нежное запястье, и, не особенно пользуясь оказанной тягловой помощью, выбрался из шахтерского завала сам, умудрившись попутно отряхнуться и начать что-то там с себя незамедлительно счищать, неохотно отпуская начавшую оказывать сопротивление ладонь.

— Пыль, — пояснил, хотя никто его и не спрашивал. — Несмотря на все красоты, здесь просто ужасающе много пы… — он чихнул, — ли.

Договорив, чихнул снова. Запустил в растрепанные каштаново-темные — если как следует приглядеться и поймать среди угольной черноты нужный редкий отлив — пряди неприюченно перебирающие воздух пальцы и, бессильно разведя руками, под конец просто взял и рассмеялся, утопая в подозрительно благожелательно настроенной мордахе ярого, катастрофичного, но каждой фиброй привораживающего стервеца.

— Ага, — со злорадным игривым довольством хмыкнул Уэльс. — Зато отменный получился сюрприз; ты же там что-то про него болтал, так? Может, в следующий раз меньше станешь чесать языком. И… научишься смотреть, куда идешь… тоже.

Это, последнее, он произнес настолько тихо и настолько неуверенно, будто всецело сомневаясь, что вообще стоило раскрывать рот, что Рейнхарт не сразу сообразил, что и к чему произошло: мальчик-то, кажется, умудрялся по своему странному обыкновению за него беспокоиться и таким вот мудреным способом выражал, что не мешало бы быть чуточку поаккуратнее, и от этого, застывшего болезненной ледышкой под сердцем, воображение и содрогнувшуюся кожу вновь обдал разъярившийся высотный ветер под семидесятиметровой обрешеченной крышей, и внутри все сжалось, заныло, забилось, обрушилось сквозь пальцы и черт знает куда потекло, потому что…

Он ведь тогда совсем не…

Хотел.

Он сам, какой бы отмазкой это ни казалось и как бы по-идиотски ни звучало, не заметил, как натворил это всё и как чуть не…

— Послушай, милый, милый мой юноша, мне очень нужно перед тобой… — он правда хотел извиниться и попытаться объяснить, что сам не понял, как всё так обернулось, что нахождение рядом с Юа, пахнущим пыльцой дикого прудового цветка, просто-напросто заставляет его сходить с — и без того не слишком надежного — ума, под распыляемым опиумным гимном радостно и добровольно прыгая в разверзшуюся по правому борту бесконтрольную пропасть…

Он хотел, он собирался и уже почти сделал это, когда из-за завалов сгрудившихся сморщенных шкафов и книжных приисков внезапно выплыла с запозданием среагировавшая на грохот голова — седая, всклокоченная, с влажными заплывшими глазами и пастельной рыболовной панамой на макушке, добротно утыканной всевозможными приманками, наживками, блеснами и крючками.

Голова эта, потерявшая скрытое за остальными нагромождениями туловище, а потому как будто бы гуляющая жутко-сама-по-себе, похмурилась, поглядела в страдальческом негодовании и на учиненный погром, и на самих Рейнхарта с Уэльсом, вполне неплохо себя чувствующих посреди страничных камней, запруд и затягивающих подводных течений. Просунула в обозримое пространство временно проявившуюся руку в задранном рукаве клетчатой синей рубашки и, решив, что делать ей здесь нечего, только прокаркала старым добрым вороном-пислингом, приголубившимся под мохнатой лапой матушки-Зимы:

— Опять ты…! Говорил же, что нечего тебе сюда ходить…! А раз приперся, раз не послушал меня, раз все тебе мало и мало, то убирать будешь все это сам, понял? До закрытия осталось часа полтора, вот и управляйся, как хочешь… Не успеешь, драная твоя шкура, и больше не будет тебе никаких… раритетов.

Микель, будто отчитанный перед позорной доской незадавшийся школьник, побледнел, переменился в спавшем пристыженном — вот уж чего Юа никак увидеть не ждал — лице, вытягиваясь по стойке-струнке и обреченно косясь на обернувшиеся дюнами бумажные залежи, а Уэльс…