Ничего этого не было, нет, никогда, тебе всего-навсего приснилось, показалось, привиделось, милый, глупый, славный, наивный ребенок, — шептали, перемигиваясь змеиными созвездиями, горящие желтые глаза. — Ничего не было, и ты, прошу тебя, тоже поверь в это. Хотя бы на один-единственный вечер, хотя бы на сейчас, невыносимый мой тернастый бутон. Хотя бы еще один раз, чтобы я знал, что следующий день для нас наступит, настанет, придет.
Просто поверь в это.
Просто поверь…
Мне.
Юа, должно быть, и впрямь сходил заодно вместе с ним с ума, если умудрялся слышать то, чего никто не говорил вслух, поэтому, негласно бесформенному голосу в голове подчинившись, дав надломившуюся костную слабину, отвернулся, окинул мрачным расплывающимся взглядом все ту же бумажную витрину, поддержанную слабым светом танцующих в беспорядке подвесных ламп. Невольно принимая правила чужой навязанной игры — выдуманной или все-таки настоящей, — тихо спросил:
— И что…? Хочешь сказать, что ты вел меня в… книжный? Это и есть твое особенное теплое местечко, Рейнхарт…?
Микель на это улыбнулся, покачал так медленно, словно ему вдруг стало смертельно лень, разлохмаченной кучерявой головой. Огладил кончиками аккуратничающих пальцев челку напрягшейся дикой зверушки, что даже не попыталась никуда удрать, оставшись стоять чутким папоротниковым кустарничком, и, по привычке подтолкнув ту к незамысловатой невзрачной дверце, выложенной стеклом и деревянной мозаичатой рамой, прошелестел стертой типографией с желтой форзацной страницы:
— Нет. Не просто в книжный, душа моя. В Боукен. А Боукен — это… Впрочем, еще немного — и ты все обязательно увидишь сам.
Юа с интересом, которого не ждал от себя и сам, разглядывал письма. Удивительно охряные, сморщенные, магнитом притягивающие фотокарточки. Старинные сепии и новые цветные снимки, отображающие словно бы одних и тех же людей в разные эпохальные времена, хоть и в голове не укладывалось, как один и тот же человек мог присутствовать и там, и тут, и сто лет назад, и двести, и как будто бы все еще находиться здесь, среди нынешних зевающих живых.
Юа смотрел на красно-белые пачки из-под выпускаемого в первом Лондоне печенья, или на те пачки, печенье из которых выпекалось еще в той фабрике, где теперь стоял хостел с именем «Кекс». На упаковки из-под впервые опробованных в Исландии сигарет, на банки из-под раритетной одновкусной газировки времен первой мировой войны, на отксерокопированные страницы и рисунки из-под карандаша бродячих художников Австрии или Гренландии, чьи тела давно уже гнили где-нибудь в неизвестном Хайгейтском склепе.
В Боукене, как оказалось, не существовало просто стен. Не существовало просто полов или просто потолков, не существовало даже просто книжных шкафов.
Зато существовали всё это книжное.
Книги царили здесь повсюду, целиком и полностью устанавливая с охотой принимаемую власть. Книги сами втекали в книгу иную, страшную или Красную, жалуясь и плача, что в большом мире их отменили вместе с дикими пандами и хорошими новостями, и теперь они вынуждены гореть, пылиться, теряться под зубами маленьких лимонных гусениц и уходить к отцу-небу, оставляя все октябри, ноябри и сентябри тем, кто пока умел узнавать вкус свободы. Книги делились на книги одинаковые и книги строгой диаметральной противоположности, приправленные толстым слойком густой серой пыли, образовывали затерянные Кносские лабиринты, Критские тоннели, стойбища для окентаврившегося Минотавра и ложе для пропавшей в постельных утехах блудницы Ариадны.
Книги пестрели карнавальными обложками и теми языками, которых не получалось даже прочесть, книги учили искусству маленьких лисьих шагов, нависая громоздкими башнями и рушащимися куполами, самими стенами и самим — неповторимым и торжественно-волнительным — воздухом. Уэльс, осторожно продвигающийся по тонким опасным тропинкам, проложенным чутким бумажным зверем между таким же бумажным лесом, недоверчиво, но зачарованно косился по сторонам, боясь, что если только протянет руку или неосторожно чихнет, наглотавшись скопившегося космического песка — то порушит все Эйфели и все Килиманджаро, все горы Бёйла и вулканические Лаки; за столпотворениями смешавшихся фолиантов таились столы, за которыми прежде можно было посидеть и почитать избранное творение вечности, а теперь туда нельзя было и подступиться — как посетителям и потенциальным покупателям, так и потрепанному панамочному персоналу.
Книги толпились в шкафах, на шкафах, на полах и в полностью занятых креслах, на столах и под столами, на подвесных полках и даже в лениво и натужно покачивающихся гамаках, постепенно перемешиваясь и с совершенно дикими, странными, но тоже магнитно-притягивающими предметами: например, полотнищами с древнеисландскими сагами, предлагающими потренировать свои навыки и прочесть все в точности так, как на тех было записано, расставляя самовлюбленные ударения и выглаживая загривки своенравных и своевольных дифтонгов.
— Поверь, получается очень не у многих. Вернее, почти ни у кого и не получается; на позапрошлой неделе сюда заглядывал один известный в Европе профессор, а не вышло даже у него — кажется, позора он не пережил и с тех пор черт знает куда залег и затесался… — задумчиво пробормотал над чутким мальчишеским ухом Микель, очарованно перебирающий ловкими музыкальными пальцами сами просящиеся в руки томики и брошюрки, обложки мягкие и обложки твердые, обложки разрисованные компьютерной мертвописью или кисточкой живого смеющегося иллюстратора, а то и вовсе, что случалось чаще всего, бескартиночно-пусто-черные. — Но если ты вдруг справишься — тутошние суровые викинги тебя непременно от чистого сердца наградят, тронутые всей глубиной голубой крови и ликующего, пусть и приобретенного, а вовсе не врожденного, патриотизма. Одарят стопкой старинных журналов, скажем — раритет, который не оставляет меня равнодушным, — и не возьмут за свой подарок ни цента. Так что, не желаешь ли испробовать на вкус проказницу-удачу, а, юноша?
Он, как ни крути и как на него ни смотри, снова походил на прежнего знакомого себя, раздражая почему-то каждым вторым произнесенным словом, не несущим вроде бы ничего издевочного или плохого, и Уэльс тоже снова, скрипя зубами и вяло размахивая отбрыкивающейся рукой, пытался заехать дурному лису по макушке, в негодовании и своеобразном раже рыча под отголоски проклятого одуряющего смеха:
— Да что ты привязался-то? Сам, если тебе так надо, и практикуйся, придурок хренов…
— Так я уже, — улыбались, перевешиваясь мальчишке через плечо вместе со всей бестолковой головой, привораживающие желтые глаза. — Моя печатная коллекция время от времени пополняется здешними бесценными реликтами, да вот только я стараюсь не злоупотреблять щедростью пылкого сердца такого же пылкого старины-Олафа — иногда мне кажется, что этот самый Олаф, который работает здесь уже добрых шестьдесят лет, давно мне не рад и вот-вот начнет некрасиво лгать, как увидит меня на пороге, что магазин, к сожалению, закрыт… Так что, как видишь, мне пришлось пойти на хитрость и разбавить нехорошее общество самого себя очаровательной свежей кровью. И вот, вуаля. Мне это — успеха я, надо заметить, ожидал не сильно — удалось, и пока что мы оба тут вполне желанные и ничем не отличающиеся от других гости.
Юа, машинально подхвативший из книжного беспределья обыкновенную синтетическую подушку, с одной стороны которой разевала розовый рот отпечатанная Мэрилин Монро, а с другой — паслись карикатурные зарисовки белых пухлых овец, злобно и даже немножко обиженно цыкнул, на всякий случай замахнувшись подобранной ерундовиной на довольно ухмыляющегося остолопа: в шутку или нет — не понимал пока и сам. Поморщившись, как можно более скованно и недобро рыкнул:
— Так, значит, ты для этого меня сюда притащил? Чтобы тебя не выперли волшебным пенделем под зад, паршивый расхититель?
Паршивый расхититель от подобного заявления вроде бы как возмутился, а вот искренне или нет — понять опять не вышло. Покачнулся, попытался поудобнее развернуться, при этом едва не врезавшись лбом в тяжелый рыболовный крюк, сползающий с потолка вместе с переплетением канатных сетей и ошметками некогда свежей рыбьей чешуи. Машинально поддержал пятерней удумавшего соскользнуть с мимоходного стенда плюшевого черного медведя, при этом так толково и не разместившись во внезапно сузившемся тоннеле, из-за чего, очевидно, плюнул, и стал продвигаться в его глубь спиной вперед — лицом при этом умудрился всецело обернуться к неуютно ерзающему Уэльсу.
