Хренов больной Рейнхарт непременно догонит и отыщет его вновь.
Вновь, вновь и, унеси же на дно черный морской король, вновь — до самой исходной подгробной темноты.
Комментарий к Часть 5. Солнечный Странник
**Бреннивин** — исландский алкогольный напиток. Слово «Brennivin» переводится с английского как «жженое вино» и происходит от того же корня, что и бренди, а именно brandewijn. Бреннивин — это дистиллят картофеля и тминовых семечек, обладающий, как признают сами многие исландцы, воистину невыносимым вкусом.
========== Часть 6. Lament for a frozen flower ==========
Огромное море судеб — казалось бы, нахрена?
Всех тварей по паре, на ушке игольном написаны имена.
И где-то на самом конце иглы есть имя, оно твое.
К нему не хватило ни твари, ни пары — закончилось острие.
А книга судеб написана кем-то на белом морском песке,
и если страницу не слижет волна, буквы крошатся в руке.
В этой толпе надо быть острым, локтями толкая вбок,
а о том, что, к счастью, неподвластно уму, позаботится добрый бог.
Но на самом-то деле — и нет здесь секрета — все устроено как-то не так,
с тех пор, как вращается эта планета, в мире творится бардак.
Впрочем, если ты можешь найти краюху и добыть хороший табак,
то на пару часов можно и позабыть, что все сложено как-то не так.
Yulita_Ran, Поэма слов
Хадльгримскиркья, должно быть, оставалась Церковью во всей полноте по-настоящему забытого слова: обладая собственной волей и полюбившимся Богу первозданным волшебством, желая приголубить всякого, кто заблудился и сбился с оборвавшейся внутренней стежки, она раскидывала нити удивительной ситцевой паутинкой, путала между собой ночи да улицы, и Юа, понятия не имеющий, куда бежит и зачем продолжает это делать, задыхаясь от сбившегося холодного дыхания и давно уже не слыша за спиной ни единого неосторожного звука, выдающего преследующего Рейнхарта, миновав пересечение Frakkastígur и Njarðargata, запоздало и немного очумело сообразил, что выбежал не куда-то, а прямиком к подножию освященной чьим-то Господином громады.
С той стороны, с которой подошел он, к ней тянулась узенькая черная дорожка, выложенная разлинованными плитами и окруженная лысеющими тощенькими деревцами да фонарями под причудливыми китайскими рисовыми шапочками. Тянулся и мелкий, совсем низенький, явно построенный эльфами для эльфов заборчик, выстроенный из аккуратного слияния пепельно-бурых досок да отсыхающих мрачно-желтых трав.
Сам храм — пригвождающий и прошибающий мерцающий исполин, осененный крестным знамением горящих на головокружительной высоте огней — высился в угрюмом конце пустующей в этот час тропы, и представлялся вовсе не каменным да стылым, а нарисованным, написанным, сотканным из переливчатого серебра да позднего зимнего инея.
Горели его гротескно-ажурные окна и крохотные продолбленные бойницы, горела каждая маломальская щель — ослепительный белесо-чалый свет просачивался липким сиропом наружу, облизывал и обнимал корпус гордо вскидывающегося навстречу небу монолита и, взрываясь на столпы перевернутых витражных лучиков, озарял сам небокупол, кажущийся в этом месте почти по-дневному светлым, слепящим привыкшие к потемкам глаза, рождественско-таинственным и туманным.
Гигантский сталагмит, притворившийся сказочной тролльей горой, нависающей мудрым и добрым правителем над мелкими гномьими домишками притихшей северной столицы, настолько подчинял себе, что Уэльс попросту не смог продолжить своей карусельной гонки, негласно принимая новое по счету поражение, нанесенное сплетшимися воедино дождливым лисом и возлюбленным его горчащим сердцем городом.
И правда: стоило лишь ненадолго остановиться, устало поднять и опустить руку с зажатым в той белым воображаемым платком, как молчаливая темнота позади мгновенно зашевелилась, ожила, закопошилась, выплевывая из брюха поверженного Йормунганда чуть запыхавшегося, размытого ливнем и задумчивостью Микеля, что, опустив на костлявое мальчишеское плечо ощутившуюся железной ладонь, недовольно повел разлохматившейся головой, вышептывая сухими губами очередное сумасшедшее откровение:
— Признаюсь, мне бы не хотелось постоянно играть с тобой в салки, догонялки и все прочие предложенные игры, душа моя, но если иначе у нас пока не получается… Пожалуй, в следующий раз я подготовлюсь лучше и не буду надевать на себя столько теплой одежды, раз уж физические разминки мне теперь обеспечены, я так понимаю, едва ли не ежечасно.
К изумлению и неожиданности тихо напрягшегося в позвоночнике Уэльса, уверенного, что ничем хорошим этот вечер для него точно не закончится, непредсказуемый лисоватый человек…
Почему-то просто стоял да беспечно ему улыбался, снова умудрившись попасть под добрейшее расположение постоянно меняющегося в настроениях непостижимого духа, как будто и не было всех этих долгих, изнурительных, мучающих танцев под открытым корабельным небом, постыдных разговоров о том, о чем и подумать недопустимо, и последовавших за теми чокнутых пробежек сквозь лед, снег, дождь да уходящие из-под ног дороги, на которых сам Юа и впрямь с пару раз едва не навернулся в подступающую к кромке прибойную стихию. Как будто не было совершенно ничего, а они все это время скучающе да беззаботно бродили по обжитым улицам, притворяясь такими же беззаботными дружками-приятелями, не отягощенными капельку запретными, капельку неверными, капельку раздирающими на клочки взволнованными мыслями.
— В любом же случае ты только посмотри: прихоти судьбы воистину неисповедимы, и мы с тобой добрались до нужного места все равно, — хмыкнул, задевая беспокойным дыханием шевелящиеся на макушке волосы, Рейнхарт, оставаясь стоять за левым плечом окаменевшего Уэльса и склоняясь над тем так низко, чтобы касаться щекой пылающего нервным пожаром правого уха — точно пришедший по душу смеющийся бес. — И? Как тебе вид, мой мальчик? Очаровывает, не правда ли…? Основная башня достигает в высоту семидесяти четырех с половиной метров, ревностно оберегает остальное свое тело, так сразу отнюдь не видное неискушенному глазу, и изредка — по одним воскресным службам — трубит в колокола, как добрый старый Гавриил, собирающий под крылом молчаливую, но вызывающую уважение и некоторый восторг армию. Кажется, когдато это место называлось храмом Хадльгримура, но времена меняются, и даденные однажды имена, как ты, должно быть, знаешь, меняются вместе с ними.
Юа, невольно, но опять-таки охотно выслушивающему, все еще было не по себе.
Настолько не по себе, что, вдохнув полной грудью простуженного покалывающего воздуха и поежившись под забравшимся под мертвую шерсть ветром, он, не понимая, зачем и отчего делает это весь взбалмошный вечер напролет, зачем продолжает столь… жертвенно… отмалчиваться перед чертовым Рейнхартом и отчего не может позволить себе заговорить с ним как с обыкновенным равным человеком, хмуро пробормотал привычно уже глупый да скомканный вопрос, ответом на который не так уж сильно и интересовался — главное было попытаться хоть что-нибудь сказать:
— Почему здесь повсюду эти ломающие язык названия? Почему нельзя было назвать проще, короче и нормальнее, чтобы хотя бы получалось проговорить…?
От Рейнхарта резко запахло заученной сочельной корицей, щепоткой сухого табака, сырой морской рыбой и крепким градусным алкоголем. Еще, пожалуй, окрыленным расположением вознесенного воодушевления, за которым порой начинали происходить все эти хреновы аморфные трансформации…
Заканчивающиеся, впрочем, безобидно и быстро, если не идти безусловно опасному, но в чем-то неуловимо гибкому и легкому человеку наперекор.
— Надо же, сегодня ты проявляешь просто-таки похвальную любознательность, которая искренне меня радует, юноша! — проворковал, оживленно обтираясь позади да сбоку, дошедший до хрипло-утробного полумурлыканья лис. Чуть после, подышав в загривок, нарисовался рядом с мальчишкой целиком, умостив руку на дрогнувших с напряжения костлявых плечах. Посетовал на дурной мешающийся рюкзак, продолжающий болтаться на упрямой узкой спине, и, подтолкнув ладонью по затылку тягловым ветром, повел замешкавшегося, но подчинившегося Юа навстречу к гордому победоносному храму, трубками каменного органа устремившемуся в почтительно склонившееся поднебесье, впечатленное хотя бы одной-единственной человеческой игрушкой. — Принято думать, что конкретно эту церковь назвали так в честь величайшего исландского мыслителя: поэта и отзывчивого священника по имени Хадльгримур Пьетурссон. Не читал его «Гимнов Страстям Господним», но, как снова принято думать, они весьма и весьма недурны… пусть и написаны на несколько древноватом, как для меня, языке. Парламент долго ломал голову и нервы — согласиться на возведение столь огромного храма или все-таки отринуть его… Вопрос, очевидно, был сложен и временно не решаем, поэтому прошло чуть более десяти лет, пока в одна тысяча тридцать девятом году тамошние человечки, прогибающиеся под властью философствующих светлых лбов, не наклали на всё и не взялись, наконец, за строительство. Главным ответственным стал легендарный архитектор Гудйоун Самуэльсон — сдается мне, он не дожил до конечного результата, дабы насладиться видом своего уродившегося детища, потому как с тем закончили лишь в восемьдесят шестом году, — который, прикинув так и этак, припомнил, что христианской религиозностью их страна никогда не отличалась, и решил вытесать храм в форме… догорающего вулкана. А теперь приглядись повнимательнее, мой прекрасный юный трофей. Разве же ты не видишь сходства?
