Можно было с места выстрелить, можно было тут же уклониться, однако… — как назовешь, так и поплывешь, верно, мальчик мой? — лисы брали хитростью, Ренары и рыжие Патрики импонировали с недавних пор проходимцу-Микелю, и, быстро переменив отсутствующую в принципе стратегию, зиждущуюся исключительно на импровизации, ни стрелять, ни уклоняться он не стал.
Сделал вид, что заметался, пытаясь куда-нибудь увернуться в силу отсутствия мозгов и приличного присутствия собачьего страха, нарочито двигаясь так медленно и пришивая к себе прикрывающее бьющееся тело так плотно, чтобы уже без шансов, чтобы одно в одно, чтобы обязательно дождаться, когда тугоумный медленный громила выпустит свою пулю и совершит первую на очереди роковую ошибку.
Громила, втягивая через ноздри плавающие в дыму чужие нашептанные надикты, додумался до чертовой гениальности лишь спустя зародившуюся и сдохнувшую гребаную вечность, но в силу не слишком развитого воображения так и не сообразил, что мельтешение найденного предателя, упустившего за все это время с десяток блестящих напрашивающихся шансов изрешетить лысую башку, выглядело не то чтобы даже странно — а вопиюще и откровенно ненормально.
Правда, в тот решающий преломляющий миг, когда пушка была нацелена, а курок почти спущен — сраное жертвенное тело в лисьих руках забилось с исступленной силой, неожиданно сообразив ситуацию куда как живее своего бестолкового напарника и попытавшись не выбраться, так хотя бы предупредить и нагадить ненавистному неприятелю в ботинок: ублюдок замычал, ублюдок засучил ногами, ублюдок попытался перехватить руками чужую поясницу, отлепляя и отдирая, вынуждая злобно закусить губы, вспыхнуть проступившей по собственной воле яростью и, теряя контроль, глубже просунув лязгнувший металл, чтобы дулом в самую глотку, все-таки нажать на курок, прошивая брызнувшее кровью нутро всаженной разрывающей пулей.
В ту же секунду, не оставляя времени прийти в себя или усомниться в правильности дальнейших действий, подталкивая немедленно прибегнуть к последней оставшейся возможности и позволяя печенкой прочувствовать, что дым скоро рассеется, Рейнхарт, подкошенным, рухнул вместе с простреленным телом наземь, осторожно то с себя сбрасывая и отползая — одним лишь усилием локтей и чуть шевелящихся следом бедер — на пару метров поодаль — как раз вовремя, чтобы дождаться пробуждения лысой дубины и услышать басистое, пропитанное редкостно-паршивым итальянским акцентом, возмущенное восклицание:
— Эй! Кто стрелял? Хотя бы в кого из двух?
Микель невольно похолодел основаниями ладоней и затянувшими в запястьях жилами, вспоминая про оставшегося в доме драгоценного мальчишку и снова и снова моля и заклиная того, чтобы продолжал отсиживаться внутри, чтобы не смел вылезать, чтобы ждал и берег чертову драгоценную шкурку — а большего от него и не требуется, большего нельзя, с большим дядюшка Микель справится и сам.
На голос брутального созывающего идиота запоздало откликнулись — спустя одну пятую сбитой минуты из дымного тумана выплыла фигура другая, чуть более низкая, подвижная и щуплая, окутанная облаком волокнистых разбросанных волос.
Вытанцовывая подрагивающей шаткой поступью болотной настороженной птицы, прошла, ощупывая ступней каждый надлежащий шаг. Замерла возле сваленного наземь трупа из своей же чертовой команды. Наклонилась, коснулась на пробу двумя мазками ладоней и, снова выпрямившись, с раздраженным американским говором и шипением сквозь передние — определенно выбитые — зубы, выплюнула:
— Это один из наших. Fucking Майк Сталински. Ты, сраный идиот! Сраный безмозглый идиот, Джордано! Как можно было додуматься выстрелить в своего?!
— Да не стрелял я в него! — тут же окрысился голосистый громила. — Собирался, думал, но не стрелял — как сам Бог за руку удерживал. Не мог я выстрелить, когда он вел себя так… Так, чтоб его…
— Как? О чем ты вообще бормочешь, big baby guy? Говори так, чтобы взрослые дяди тебя понимали.
— Да пошел бы ты. А этот Майк — он просто вел себя чудно, Ирвинг.
— Ну-ка, ну-ка. В каком это смысле «чудно»?
— Одна жопа знает, скажу тебе честно. Как будто… как будто этому приятелю немного помогли… — голос его спал, растерял палитру, углубился, фыркнул раззадоренным бычарой с испанского продовольственно-промышленного ранчо тяжелых жизненных условий, где лучше уродиться бомжем или сраным земляным червем на свалке, чем коровой с пенисом между ног. — Как будто его кто-то тащил, Ир. Точно. Теперь я хорошо это понял. Он вроде бы еще и сказать мне что-то пытался, а я никак не мог сообразить, что происходит и почему пойманная в мышеловку крыса ведет себя так странно. Подумал, что, может, надеется на помилование или обдумывает, как тупо просрала свою жизнь, но…. Но выстрелить почему-то все равно не смог.
«Просрала свою жизнь. Точно. На вас, ублюдки… Лучше бы ты и дальше ничего не понимал. Блядь», — мысленно выругался внимательно вслушивающийся в чертов разговор — в буквальном смысле залегший на дно — Рейнхарт.
Времени таиться и мешкать не оставалось — изначально, провидением свыше и чертовой импровизацией сквозь пальцы, хотелось втихую выкурить их всех, снять одного за другим бесшумно и незаметно, плавая в тумане и играя в поганого призрака, как во всех этих блядских и врущих «Крепких Орешках» и прочей белиберде. Хотелось заставить выстрелить, хотелось заставить думать, будто они его прикончили, и в это же самое время прикончить всех их, именно той паскудной крысой ползая в ногах и сворачивая глотки, но теперь, когда оба блохастых пса, черт знает где поднабравшихся обременяющего человеческого разума, взяли наизготовку пушки и, прекрасно помня, чему их точно так же учили, сами склонились к земле, безжалостно воруя последние утекающие секунды, о подобной ванильной роскоши можно было больше не мечтать.
Вскинув руки с зажатыми в тех стволами, Рейнхарт, прицелившись и к твари одной, и к другой — выстрелил парой параллельных амбидекстерных взрывов, отчетливо видя, что в громилу попал, и тот, подкосившись, грузно сполз наземь, так и оставшись лежать сбитым раздробленным мертвецом, а вот в случае с поганым американцем заместо красного на циферблате игровой немецкой рулетки выпало черное, и пуля прошила только его правое плечо — пустяковая сквозная царапина для того, кто привык подгребать зеленое бабло граблями из обритой человеческой кожи.
Моментально вычислив, где затаился выкуриваемый неприятель, Ирвинг тоже вскинул звякнувший ствол, тоже выстрелил — на глушителе, почти без намека на смертный набат и даже толком не целясь, и Микелю стоило всех его умений и всей выработанной за годы чертового опыта маневренности, чтобы увернуться, чтобы отпрянуть в сторону и едва не сломать себе при этом засаднивший позвоночник, только вот…
Только вот оставался в рукаве «I’m fucking loving american guy’а» и еще один гребаный trick or treat: метательного ножа, зализанного и запрятанного предавшим дымом, Микель не заметил, и паршивое лезвие, прорезав плетью воздух, вонзилось в бедро острыми зазубренными зубьями, срывая с языка разозленное болезненное шипение.
На камни брызнула алая теплая киноварь, в голове зазвенело битым стеклом, дым истончился еще на одну прошивающую прослойку, и теперь — мужчина знал наверняка — его уже без труда могли разглядеть даже те две твари, что вынырнули из-за угла надвинувшегося сгорбленного дома, разрывая встречный холод неспешным похрустывающим шагом.
Он срочно нуждался хотя бы во временном щите-укрытии, у него потряхивало адреналином и страхом руки, из-за спины надвигался посвистывающий мотив «Where The Wild Things Are» ублюдок, в черном пустынном доме оставался дожидаться объятый даденным обещанием мальчишка, а гребаный гордый ноябрь шептал, что извечно верил лишь в плохих и жестоких, так слепо рвущихся в чертовом своем дерзновении выше цинковых звезд.
Ноябрь верил в них двоих, ноябрь был родом из того же безумного вымирающего племени, что и мальчик-Юа, ноябрь обдувал ему спину снежно-дождливыми ветрами, и Рейнхарт, вспомнив еще одну старую прожитую истину — когда у соперника в пальцах собрались все шулерские тузы, остается лишь ударить ногой и перевернуть проклятый стол, — усмехнувшись сквозь зубы вонзенным в железную петлю волком, выпуская из останавливающихся пальцев чертову осторожность, перекувырнулся через голову, спасая потрепанную пыльную шкуру от просквозившего над той патрона, и, подкармливая застоявшуюся ночь пулей собственной, мазнувшей одну из фигур лишь по вспоротой покрасневшей руке, с чужими досадными клыками у горла бросился на пытающегося прошить его американо тем единственным способом, что еще оставался ему подвластен — как на заре всех паршивых человеческих времен, только и только…
