Времени оставалось в обрез, они даже ни о чем толком не переговорили и ничего нужного не сделали, и Юа это хорошо понимал, Юа это отлично понимал, но вот тело его понимать отнюдь ничего не хотело: тело ныло, тело горело, тело просило, затупляя смущенный мозг, и все, что получалось — это умоляюще простонать, провести подрагивающими пальцами по лисьей щеке, ловя эфемерное удовольствие от вида припавшего на колени извращенца, привившего ему больную любовь ко всему этому странному беспределу…
И в ту же секунду оказаться вжатым в стену, чтобы духу и крупицам изнасилованного разума — прочь, а боли и торжеству — непременное здравствуй.
У Уэльса крутилась голова, у Уэльса тряслись руки и ноги, пальцы хватались за волнистые мокрые пряди и тянули-тянули-тянули на себя, пока Рейнхарт, зверея, вонзался ему в задницу сразу тремя пальцами, пока грубо и резко теми двигал, трахал, срывал с губ дымящиеся бурлящим наслаждением стоны. Пока распустившийся мальчишка пытался раздвинуть ноги и бедра, пока сам, обезумев, насаживался глубже, пока кричал и царапал когтями, с предсмертным благословляющим всхлипом дождавшись прикоснувшегося к головке умелого спасителя-языка.
На этот раз мужчина, не тратя времени на лишние слова и предупреждения, обхватил свободной рукой его напряженные яйца, перекатывая те в горсти, а сам, стиснув губами одну только мокрую головку, с издевкой раздражал чувствительную плоть, щекотал точку уретры, играл смычком на натянутой струне уздечки, снова, снова и снова вылизывал, посасывал со сводящими с ума пошлейшими чавками, пока пальцы слегка отстранялись, шевелились где-то с самого краю, заставляли едва ли не ползти выгнутой спиной вверх по стене и сгибаться, и ударяться взмокшим лбом в лисью щекочущую макушку, и кусать его волосы, и бесстыдно выставлять зад, зажимая между тощими половинками и стеной имеющие точку невозврата пальцы…
Через новую минуту рот Микеля вдруг заглотил сочащийся жаром член полностью, протолкнул тот себе в глотку, сжал губами и щеками, а пальцы, нырнув до последней возможной глубины, раскрывшись лотосовым лилейным цветком, нажали на все нервы-стенки разом, помассировали, царапнули, и Юа, распахнувший почерневшие уголь-глаза, заезженный и вечно теперь голодный до чертовой лисьей ласки, с долгим блаженным стоном кончил в дожидающийся рот во второй раз, лишь только после этого почувствовав, как силы стремительно покидают его, как тело блаженно обмякает, а сознание накрывает умиротворенная белая пустота.
Захотелось свалиться и уснуть, захотелось задышать полной перерожденной грудью, захотелось ничего больше не помнить и не знать, медленно-медленно стекая на пол или в теплые уютные руки, но…
Но Рейнхарт, с явной неохотой выпустивший его член из обжигающего рта и поднявшийся на ноги, окрасивший губы поцелуем со слизанным цветочно-терпким вкусом, заглянув проклятой пропастью бесчинствующих глаз в глаза ледяные, севшим до неузнаваемости голосом прошептал:
— Клянусь, милый, если бы не проклятая безвариантная ситуация и ускользающее от нас недружелюбное время — я бы ебал тебя всю ночь напролет, чтобы ты никогда больше не смел делать вид, будто сам не жаждешь каждой своей клеточкой того, что между нами происходит. Я бы жестоко и грубо трахал тебя в рот и в задницу до тех пор, пока ты не признался бы, что твоя ломка ничем не отличается от моей, что тебе нужно несоразмеримо больше, что ты любишь, безумно любишь все те игры, которым я пытаюсь тебя обучить, и что ты жить не можешь без сладостного пьянящего ощущения, когда я в тебя кончаю, мой упоительный свет.
Где-то глубоко внутри Уэльса заволновалось покалывание легкого протестующего возмущения, легкой чертовой неправильности, легкого сподвига к маленькой безобидной яростной вспышке впустую доказать, что все совсем не так, пусть и давно и вопиюще так, пусть ни на ярость, ни на вспышку, ни на вопли не оставалось ни сил, ни ресурсов, ни особенного желания, но прежде, чем он вообще успел сообразить и раскрыть для ответа рот, предупреждающе сводя вместе одни только брови, а не ноги, мужчина одарил его новым боготворящим поцелуем, протолкнул в глотку властный язык, вновь заставил забиться, и, нехотя отстраняясь, вышептал в рот немного отрезвляющее:
— Перед тем, как раз и навсегда покинуть это место, котенок, мне крайне необходимо избавиться от всех присутствующих здесь улик — если я не хочу втянуть нас в неизбежность еще большую, чем она уже есть, конечно. Однако вдвоем спуститься в подвал мы не можем тоже: если нас загонят в ловушку там, это окажется уже даже больше, чем просто безнадежно. Поэтому побудь умницей, останься здесь, пособирай для нас вещи, последи, чтобы все было чисто, чтобы никто не ошивался под дверью, а если вдруг что-нибудь случится или что-нибудь заметишь — обязательно кричи, милый. Поверь, когда нужно — кричать ты умеешь изумительно хорошо, вне конкуренции, я бы даже сказал, если только позволишь. Я непременно тебя услышу и сразу же брошусь на помощь, поэтому не волнуйся и не бойся ничего. Только, молю тебя, будь предельно осторожен и оденься в самую первую очередь — не хватало еще, чтобы кто-либо кроме меня увидел тебя, мой обворожительный цветок… таким вот изумительным и до конца не испитым, — а после, как только мы разберемся, вырвемся и окажемся в любой иной стране — готовься к тому, что тебе придется начинать есть. Мы уже практиковали с тобой нечто похожее, помнишь? Так что есть, есть и еще раз есть — до тех пор, пока я не избавлюсь от откровенно пугающего меня ощущения, будто держу в руках один лишь твой скелет, сквозь ночной кошмар потерявший остальную прилагающуюся к нему тушку… Ты все понял, золотой мой?
Юа бы и рад сказать, что да.
Юа бы и рад сказать, что нет…
Поэтому, так в итоге и не определившись и не сказав ничего, он лишь неопределенно повел тощими плечами, криво-косо кивнул и, не вовремя — или вовремя, это вот тоже как посмотреть — вспоминая, что и гребаный геройский Моисей водил по голодной пустыне свой народ чертовы сорок лет, когда ту предстояло пересечь за два или три года — все-таки отпустил теплого и желанного человека от себя прочь, мгновенно отрезвевшими заострившимися глазами оскалившись и силуэту забаррикадированной глухой двери, и мрачному глянцевому стеклу, робко выстукивающему последним за ночь дождевым подтеком.
Рейнхарт со своей затеей возился долго: старательно оттаскивал трупы в подвал, оставляя на полу тягучие кровавые росчерки, которые тут же подтирал идущий по следу Юа, швыряясь в мужчину испачканной тряпкой, чтобы дальше — уже непосредственно на ступенях подвала — продолжал сам, а после непременно ее сжигал. Собирал в закромах притихшего дома все, что могло ненароком навести на нежелательное подозрение, распихивал в коробки и снова уносил вниз, а Юа, занятый сбором не то чтобы сильно нужных им вещей, то и дело подкидывал мужчине то забытую где-нибудь одежду, в которой тот приехал со своего хренового задания, то одежду собственную, тоже измазанную в пролитой крови. Ножи и привезенная карточка точно так же отправились в расход: Юа прекрасно понимал, что сталь, скорее всего, дотла не сгорит, но хотя бы деформируется и сотрет с себя все лишние отпечатки.
Пока Микель таскал туда-сюда весь завалявшийся хлам, пока прихватил и опустевшую Карпову миску, и желтого плюшевого миньона, и чучельного бурого медведя, и продолжающих жить в коробках расчлененных Лиса да висельника-Билли — чтобы уже не вспоминать, милый мой, — намереваясь пробудить растопкой старую гофрированную печь и сжечь все, что сжечь было можно, Юа очень и очень деловито сновал по опустевшей разом комнате, запихивая в свой рюкзак — никакого подходящего саквояжа у Рейна все равно не нашлось, да и юноша был строго уверен, что с мужчины в первую очередь взималась их обоюдная безопасность, а какое-то барахло он сможет донести и сам — все самое необходимое.
В ход пошла сменная рубашка для Микеля и сменная рубашка для самого Уэльса — юнец не был особенно хорошо знаком с правилами перелетов, но кишками чуял, что если на них вдруг по дороге нападут и тряпки окажутся изгаженными в крови или в чем-нибудь еще, то нежелательные, но пагубные проблемы не избегнут возникнуть на весьма и весьма дебильнейше ровном месте.
