Следуя течению крови, Микель, не в силах уговорить себя оторвать от ее изгибов глаз, торопливо и шатко, преодолевая тщедушные метры долгими-долгими секундами, расползающимися по расширяющимся стенам золой от черных смерть-костров, побрел дальше, с тошнотой и ужасом во искупление — которому никогда не случиться — понимая, что крови становится лишь все больше, а исток ее ведет к…

Перед кухонным проемом мужчина остановился, судорожно втянул ноздрями завибрировавший воздух, тут же уловив, что ни на какой кухне безнадежно искомого не было и нет.

На кухне вообще ничего нет, и чутье кипело, чутье тянуло дальше, чутье звало и било по спине плетьми, как бьют порой тех, кто осмеливался глядеть в темноте на звезды, оскверняя чужое зломудрие, зарождающееся на пепле сожженных книг.

Рейнхарт, повинуясь заточенному в ребрах зверю, покорный его воле, пошел дальше, уже заранее зная, куда — всего святого ради — приведет его багрый ток.

В кромешной мгле, не разбавленной ни светом из отсутствующего в тупике окна, ни единой скудной лучиной на весь погребальный дом, Микель, свернув за крохотный уголок, нащупал косяк подвала уже вслепую. Соскользнул пальцами в проем, моля и желая — в отчаянной последней надежде — убедиться, что все еще не закончилось, пожалуйста, все еще не закончилось, ну же! Но пальцы прошли сквозь пустоту, но подвал разинул раскрытую пасть с надломанными зубами, и под леденеющий свист под костьми, под тряску самого сердца, Рейнхарт, в своем сумасшедшем тумане гонясь за упархивающей морфийной синей бабочкой, попытался было шагнуть за порог…

Когда вдруг ноги его споткнулись о.

О.

О груз, поваленный поперек лестницы, стремящийся выползти из черной утробы, но стремления свои растерявший в тот миг, когда жизненная жила покинула его, оборачивая новым на очереди мусором перед слепой загаженной землей.

Трясущийся каждой внутренней язвой, проглатывающий вместо кислорода едкий отравленный перегар, мужчина, наклонившись на корточки, быстрыми рваными движениями мазнул пальцами по голове чертового «мусора», находя короткие грубые волосы, толстую крепкую шею, уши совсем не той формы, припухлые щеки и мелкую, но ощутимую щетину, последним штрихом снимающую с сердца ржавый налет поселившейся в том было безысходности.

Скользнув ладонью по спине твари, которую бы с удовольствием — приди он чуточку пораньше или окажись у него сейчас чуточку больше времени — осквернил и сам, нащупал растерзанную под лопатками дыру, мокрые капли, застывающее мясо, проглядывающее через порезы содранной одежды: ножовое ранение, и не одно, если верить раздробленному фаршу из кожи и ткани — тот, кто убил его, набросился, затаившись, со спины, повалив одним решающим ударом, а после, боясь и не веруя, что тварь не поднимется снова, просто ее добил, пуская крови больше чем нужно, чтобы уже всё.

Чтобы наверняка.

Перед глазами тут же промелькнул некто невысокий, изящный, одетый в черное и близкий к извечной ярости, но видение показалось сумасшедшим, для видения не было никакого основания, страх все так же грыз внутренние клапаны, и мужчина, потушив нервную улыбку, как тушил всегда сигареты — то есть с чувством и тягучим свертыванием пепельной шеи, — перебравшись через труп, бросился вниз, ловко угадывая привычными ногами ступени и продолжая удерживать в согнутой в локте руке пушку, готовую вот-вот прорычать смертным наговором.

— Юа! Юа, мальчик! Юа, ты слышишь меня?! Боже, скажи, только скажи, что ты слышишь меня…! Пожалуйста! Прошу тебя… Юа!

Он шептал тихо, он звал; голос его отражался и отскакивал от стен, под подошвами взорвалась плеском вода.

Через три секунды, по старой памяти находя наугад болтающийся над головой шнурок, Рейнхарт разлил по округе кроваво-красный вернувшийся свет, доставшийся в подарок от прошлых жильцов, и, щуря глаза, принялся в подступающей злостной истерии оглядывать подвешенный за петлю труп с сорванным с головы мешком, перевернутую полку с ядами и одуряющими колесами, заставляющими терять всякую бдительность даже самого толстолобого кретина. Картонные и деревянные коробки с вырытым напрочь нутром, разбросанные и топящиеся в воде именные фотокарточки, разложенное по поверхности столешниц огнестрельное оружие, в то время как оружие холодное почти полностью отсутствовало, сплетаясь с ощущением рваной резаной раны под пальцами, доводя до абсурдной, но по-своему такой же страшной, как и их обоюдный летальный исход, мысли, что если это мальчик-Юа вышел из адового поединка победителем, если это он испил чужой крови, в то время как никто не посмел покуситься на кровь его собственную, то, быть может, после всего, что он здесь увидел…

После всего, что теперь знал об этом чертовом подвале и о самом чертовом мужчине-убийце, едва не сгубившем юную, только-только зачинающуюся жизнь, он просто…

Просто и снова…

Подписал своей рукой еще одну мертвую кому — только теперь не для себя, а для влюбленного до беспамятства желтоглазого монстра, бросая того навсегда.

Секретов больше не было, карты вскрылись, фишки вернулись в руки к игрокам, и Истина, насмешливо щуря реснитчатые глаза, швырялась в лица собравшимся зрителям издевками со всеми их старыми детскими откровениями, разоблачая на всю оставшуюся никчемную жизнь и воруя то единственное, то незаменимое, что каждый успел для себя выбрать и отыскать.

Шаткий, полумертвый и вскрытый от горла и до низины живота, чтобы кишками нараспашку и кровью заместо сальных желез, Микель побрел обратно, наверх, для начала желая отыскать, обязательно отыскать полюбившегося горячему извращенному сердцу мальчишку, поверить и успокоиться, что тот в порядке, слизать с его пальцев всю испытанную боль, уткнуться поцелуем в живот, а потом уже…

Потом уже связать, надеть аркан, сломать и снова обмануть.

Не отпускать.

Что бы ни случилось, как бы маленький поганец, все-таки прознавший эту его пиковую тайну, себя ни повел — ни за что и никуда не отпускать, даже если для этого потребуется навечно лишить того свободы, воли, пьяного доверия и посадить на чертову привязь, но…

Но зато хотя бы оставить рядом.

С собой.

Навсегда.

Не любовью, так кошмаром, болью и принуждением.

Поднявшись, перешагнув через растерзанное тело, выпустившее всю желающую освободиться кровь, он проверил прикрытый погреб, проверил все-таки кухню и, постояв под старушечьей лестницей на второй этаж, прошел в гостиную, через каждый пропущенный шаг вновь и вновь повторяя подрагивающими губами заветное имя.

В комнате, где света оказалось не в пример больше, где пошатывалось шторкой измученное сквозняками окно, где пахло смутными, смятыми и затоптанными привкусами жизни, Рейнхарт помешкал за чертой пересеченного порога, осторожно ступил на ковер, ощущая вдруг, как тот тоже прогибается под ногой набухшей скверной влагой.

Мрачнея и погружаясь в снедающий заживо ночной хоррор, медленно, по-кошачьи щурясь и в обесцвеченной слепоте оглядываясь по сторонам, пытаясь выхватить из вороха перевернутых шкафов и чучел, из пущенных на пол бумаг и распотрошенных перьев то единственное, что дало бы ему зацепку или хотя бы вынудило покорные пальцы и впрямь развернуть старый добрый Steyr дулом себе в висок, выпуская всего одну контрольную пулю — без Юа он больше не боялся смерти, без Юа он не хотел ничего, — под властью объявшей душу летаргии, под трескающимся холодом, наконец, поравнялся с кроватью, на миг ошпарившись о короткий и тихий вдох, навеянный то ли ветром, то ли призраком, то ли убийцей, а то ли тем маленьким принцем, которого он, выжив из ума, потерял.

Первым, что выхватили истерзанные замученные глаза, оказалось новое тело.

Чертово тело, чернеющее разводами, выступами, смазанными контурами и пологом белых простыней-одеяла-подушек, разваленных над и вокруг. Тело исторгало из себя смолистую сейчас жидкость, тело застыло с раскрытым ртом, и из шеи его, с задней вывернутой стороны, торчал, поблескивая во мраке, всаженный по самую рукоятку стальной охотничий нож, оборвавший жизнь потенциального убийцы одним отчаянным ударом.