Такая вот гребаная больная картинка, пришедшая в успевший развратиться разум, немножко успокоила, немножко ударила пощечиной по глазам, напоминая, что Рейнхарт — он всего лишь Рейнхарт, и ему, где бы тот ни был, наверное, действительно можно просто взять и написать, как можно было просто взять и сказать любую на свете глупость, ожидая, что кто-кто, но вот он ее за глупость не примет никогда.

Худо-бедно запомнив, где раскинулось озеро Тьернин, возле которого оставались дрейфовать в туманах некогда обжитые ими с Микелем скамейки и на чьей прозрачной глади некогда приходили видениями зачарованные принцы-лебеди, Уэльс, путем долгих петляний под праздной огнеписью разгорающихся гирлянд, выбрел, наконец, к накрытой льдом набережной.

Протащился по утрамбованным сугробцам, посыпанным черным песком и солью. Поотряхивался от налетевшей на голову мучной пыли и, поглазев на синюю танцующую воду, которая никогда не замерзала во имя всех окрестных птиц, побродив по омытым той черным галечным камням, попутно подогревая заледеневшие подошвы, избрав скамейку под рыжим фонарем с прицепленной к наконечнику горящей свечной звездой из мохнатых еловых веток, присел на самый ее краешек, гипнотизирую остывшими глазами сводящий с ума телефон.

Провел по чуткому дисплею, оглянулся по сторонам, и уже почти полез набирать чертов конверт, когда вдруг откуда-то оттуда, из непостижимого схематичного нутра, пришел конверт для него самого, ознаменованный радостной нетерпеливой пульсацией под застывшими подушечками несмелого мальчика-Юа.

Юноша осторожно, снова боясь и вдохнуть, и выдохнуть, нажал на одну кнопку, на другую…

Скрепя сердце, распаковал, сорвав сургуч, расчертив ножом шелестящую бумагу и поотдирав все на свете коллекционные марки.

Прищурив глаза, с недоумением уставился на черные по белому строчки, радостно украшенные улыбчивым желтоголовым — потому что ничего кроме головы и не имелось — смайлом.

«Ну же, расслабься, мой котенок!

Спешу тебе сообщить, что волнение твое я чувствую даже здесь и даже сейчас, и оно хватает меня за горло столь нещадно, что скоро у меня из рук начнут вывалиться все окрестные предметы.

Брось, малыш, Юа, я — это все еще всего лишь я.

К чему твое очаровательное смущение?

Пиши мне спокойно.

Ты же ведь никогда не стеснялся ударить меня по голове сапогом или продемонстрировать на какие речевые изыски способен, так с чего бы вдруг что-то должно непременно меняться сейчас?

Я скоро вернусь и, почти уверен, вместо теплых радостных объятий получу от тебя не менее теплые и радостные побои, которые буду вынужден стоически стерпеть ради бередящего мою душу изысканного продолжения.

И хотя бы ради того, что я безумно тебя люблю, свет мой, и даже самое жестокое твое прикосновение для меня — лучшая и единственная отрада.

Поэтому просто расслабься, хорошо?»

Юа пристыженно, немножко потрясенно и вместе с тем…

Вместе с тем очень благодарно и очень отогрето пожевал губы. Фыркнул — для вида и успокоения старой вредной привычки ради. Пощурил глаза и, спугнув опасным оскалом проходящую мимо особу непонятного пола, с какого-то хрена додумавшуюся сбавить рядом с ним скорость, поспешно набрал закоченевшими пальцами:

«Я и так расслаблен, дурной хаукарль.

С чего ты вообще взял, что это не так?»

Ответ пришел незамедлительно, как будто Его Глупейшество сейчас — и мучительно долгие десятиминутья до этого тоже — вот так вот сидело и нетерпеливо глазело на свой дисплей, ожидая, когда же непредсказуемый упрямый мальчишка ему хоть что-нибудь напишет.

«В таком случае, наоборот, напрягись, моя невозможная душа!

И давай, расскажи мне уже хоть что-нибудь!

Что у тебя сейчас происходит?

Ты выбрался в город?

Чем ты занят?

Что видишь?

О чем думаешь?

Как дошел?

Ничего не приключилось?»

Как он столько всего понаписал за столь короткое время — Юа искренне не представлял, а потому, вдумчиво и внимательно все еще раз перечитав, прежде всего — чтобы самому не психовать и не душиться торопящимися нервами — отправил мужчине следующее короткое сообщение:

«Сейчас отвечу.

Но отвечать так быстро, как ты, не могу.

Поэтому жди».

«Ок.

Я понял, радость моя.

Жду с нетерпением.

Если вдруг не отвечу сразу — не волнуйся за меня, пожалуйста. К сожалению, сейчас я не рассиживаю в номере в недовольстве, но хотя бы тишине. Я выполняю кое-какие дела», — отозвалось меньше чем через три десятка утекающих секунд.

Юа облегченно выдохнул. Перечитал лисье сообщение еще один лишний раз, стараясь все запомнить и ничего не упустить. Нисколько не привыкнув, но от души стараясь, принялся торопливо — все-таки торопливо — выписывать, путаясь в буквах и холодной тряске пальцев без дурных позабытых перчаток:

«Я сейчас в нем, в городе.

Только что пришел.

По дороге провалился в чертов пруд — теперь мне кажется, что я почти готов сдохнуть.

Будь проклята эта гребаная зима.

Снега намело столько, что не видно вообще ни черта, и ветер не дует в спину.

Сижу на той скамейке, где ты рассказывал мне про дерьмобургеры и обоссанные китайские яйца. Возле Тьернина. Холодно, как в аду.

Бесят люди.

Их все еще много.

Пялятся.

Зачем-то вешают венки и ставят елки — до Рождества ведь еще долго?

Или здесь так принято?

Куда сейчас пойти — не знаю.

Наверное, куда-нибудь пожрать — туда, где всех поменьше.

Фаст-фуд подойдет.

Лебедей, кстати, нет.

Уток тоже.

Думаю о…

О тебе…

Рейн».

Получилось неожиданно много, и Юа — не привыкший доверять незнакомой в целом технике, — искренне надеясь, что все это дойдет до оторванного от него зимой адресата, долго таращился в дисплей, долго кусал ногти и локти, страшась потерять эту чертову шаткую связь, баюкая дурной кусок проводов, чипов и умной сплавленной пластмассы, как никогда не баюкал ничего и никого, накрывая его собой даже от замедляющих падение да амплитуду мокрых снежинок.

Лишь спустя три, сведших его с ума, чертовых электронных минуты дождался слабой подсветки и промурлыкавшего заточенным внутрь Карпом отчета, что несчастное сообщение, наконец, доставлено.

Сразу стало легче, сразу стало проще, и Юа даже позволил себе бегло осмотреть полумесяц нарядного серпантина, облизавшего набережную синим языком. Рассмотрел полугорки с повылезавшими на тех угольными деревьями, цветные крыши домов и вытянутые желтые фонарные блики, отраженные гладью растревоженной воды и отправленные в бездонность потихоньку яснеющего неба.

Подул паром на сдающие руки.

Переступил с ноги на ногу, со злобным рыком отдирая от штанин присобачившийся к тем иней, и, повстречавшись глаза в окна с распятием Хадльгримскиркьи, тоже питающейся своими особенными томными воспоминаниями, едва лишь лениво прикинув, что пойдет, наверное, как раз-таки в нее, воспользовавшись советом притихшего мужчины, получил долгожданный — пусть и тоскливо-короткий — ответ:

«Первым делом сходи поесть, душа моя.

Посиди в тепле, не вылезай на улицу, пока как следует не отогреешься.

После — обязательно напиши мне, куда отправишься дальше.

Смотри аккуратнее, если кто-нибудь посмеет приблизиться — предупреди, что у тебя есть я, и что память у меня на лица очень и очень хорошая.

Даже та, что питается сплошь одной лишь интуицией, нюхом и догадкой.

Больше я ответить уже не успеваю, но это не мешает тебе писать мне.

Я свяжусь с тобой, как только выберусь из этой зловонной задницы.

P.S. Я всегда думаю о тебе, малыш».

Больше телефон ничего не говорил, больше ничего не приходило, и все почтовые голуби, убрав глупую белую голову под растрепанное совиное крыло, расселись по токовым ячейкам колумбария, отказываясь слетать с нагретого места.

Юа нехотя поднялся на ноги.

Обошел вокруг скамейки, отшатнулся от повстречавшей северной улыбки проходящей мимо женщины с соломенно-ржаными волосами, и, отвернувшись обратно к воде, сойдя с проложенной для нормального социума дороги, вдоль кромки черной булыжной гальки побрел отсюда прочь — навстречу фонарям, навстречу шумным оживленным улицам и спятившим эльфам, таскающим из угла в угол зеленые неприкаянные венки, лохматые ветки да флаконы с хвойным соком, — на ходу набирая еще более короткое и еще более потерянное: