Не лисий, но почти похожий, с отполированным черной ночью планшетным каркасом, с хитрым глазком подмигивающей пиксельной камеры и выгравированным в изголовье серийным лейблом «Samsung Galaxy» — в первую секунду он показался мальчишке бесполезнейшей, жесточайшей издевкой на свете, в то же самое время как в секунду вторую…

В секунду вторую юноша, заходясь оживающим перепуганным сердцем, все еще страшащимся поверить во что-либо иное кроме страшной убивающей истины, где Его Величество Король, глупый хаукарль и самый родной на свете психопат, бросил его, использовал и вышвырнул, оставив напоследок жалкую подачку, ухватился пальцами за боковые кнопки, снимая блокировку и возвращая пустому зеленоватому экрану с подвижными спектрами-элементалями подсвеченную цифровую жизнь.

В ту же самую секунду элементали взорвались, переплелись друг с другом ивовыми прутьями, стерлись и поползли гусеничной крапивой прочь, пропуская на свое место выплывшую на дисплее улыбчивую фотографию растрепанного распутного Рейнхарта, и тогда, только лишь увидев его, Юа…

Почти поверил, что если все-таки, если ночи старых Сказок, продолжающихся, казалось бы, вечно, имеют свойство вот так бесславно заканчиваться, едва сомкнешь губы и ресницы, и старые трамваи с глухим стоном гаснут, застревая в паршивой белой зиме — он не захочет держаться за них. Он не захочет держаться ни за что, он забросит глупое никчемное тело, овеянное болезными смертными костьми. Он тоже погрузится в вечный снег и убредет в забытые прошлые края вместе с доброй молчаливой памятью, ступающей нога в ногу проворной таежной рысью с рыжей кисточкой на левом ухе и осанкой исшитого серебра.

Пальцы потряхивало, когда, тщетно и бессмысленно нажимая на сенсорные кнопки, мальчик сначала залез в архив пустующих сообщений, мрачно столкнувшись с вожаком застывших в насмехательстве нолей. Забрался в самую сердцевину стрелочной механики, в зыбучий материнский шифр, в череду ничего не значащих заголовков, муторно и блекло глядя, как вращается интернетный планетный шарик в нижнем левом углу, пытаясь подключить ни разу не нужную ему планетную ересь…

И лишь после этого, лишь после нового бокала выпитого залпом одуряющего гнилого безрассудства, кому-то и чему-то — златоглазому и призрачному — подчиняясь, нажал на кнопку телефонной книжки, сталкиваясь лицом в лицо с одним-единственным существующим в той заветным именем.

«Микель Рейнхарт, хаукарль и Его Величество Король» оскалился надтреснутой акульей улыбкой, смущенно перемигнулся желтыми стеклянными монетами в улыбчивых глазах. Помахал тонкопальцевой гибкой рукой, высветил никогда не узнаваемый прежде номер и разлился перезвоном танцующей трубки, когда Юа, едва ли удерживая себя от колотящей тело дрожи, нажал на зеленую эмблемку вызова, всем своим существом уповая, всем своим существом умоляя, чтобы чертов хаукарль, его непутевый идиотский хаукарль, поднял, ответил, заговорил с ним и объяснил, немедленно объяснил бы, что происходит и почему его нет этим страшным утром рядом.

Объяснил бы хоть что-нибудь — и Юа…

Юа бы поверил.

Юа бы покорно забрался в собачий угол, научился бы ждать и остался бы послушно сидеть на месте, пока дурной непутевый хозяин не вернется, получив для начала по бестолковой башке, а после и по сердцу, после — по всему остальному, о чем юноша не решался никогда прежде упомянуть.

Но трубка крутилась в космическом вихре разлук и соединений, трубка думала и молчала, и слишком долго ни единый звук не пробивался сквозь выгоревшую ноябрьскую тишину, слишком долго та отвечала лишь клекотом алых сосновых птиц-кардиналов, вынимающих из распустившейся с морозами шишки подледеневшие ядра. Слишком долго все это длилось, прежде чем в глубине беспроводных проводов зародился улыбчивый женский голос, милодушно вещающий, что абонент находится вне зоны доступа, что он недосягаем, он умер, он в ином мире или на ином краю земли, он просто не хочет слышать тебя, мальчишка-без-имени, поэтому не плачь, не береди, не трогай, не дыши и забывай, забывай, на веки вечные забывай.

Твой Серебрысь ждет тебя снаружи под окном, твой Серебрысь смотрит грустными кратерными глазами, готовый проводить в последний земной путь, и за белым дымом черной дороги тебя встретит уже жизнь иная — без золота в блеске огней, без жадных рук сонными ночами, без волка у запертой двери и без вечной вопросительной крамолы, притворяющейся одной на двоих тенью.

«Иди к своей рыси, иди к ней, иди!» — надрывался, кричал чертов диспетчерский голос, и Юа, кусая черешню-губы, выпивая свой собственный пресный сок, затыкая безумной женщине рот и перерезая ножом глотку, заставлял ее молчать, отключать, отключать, отключать!

Заставлял сердце биться, заставлял его помнить, что плевать на страх, что если в нем — красном и живом — все еще теплится любовь, то какая чертова разница, кто из всех них здесь храбрее?

Заставлял глаза смотреть, а пальцы набирать и набирать воздушные кнопки, слишком-слишком долго выковыривая одно-единственное послание, запечатанное в желтый уносящийся конверт:

«Рейн…

Ты где…?» — молчаливой бумажной птицей упархивало в разлюбленную изменчивым небом высь, вставая на крыло железного аэроплана.

⊹⊹⊹

Неожиданность всегда накрывает внезапно, слетая с неба реактивной бомбой на скверах и колледжских ройал-площадях; как только Юа достиг первых ступеней больного изворотливого успокоения, как только выпил чашку ромашкового кипятка, растворившего в себе две таблетки обезболивающего кодеина, как только рухнул себе же под ноги немой покореженной куклой с опустошенными глазами и дымом в дрожащих руках, как только каждая озерная тварь вложила в ладони нежного цветка секрет молчаливого грустного анабиоза — чертов телефон, все это время сжимаемый вощаными пальцами, завибрировал отчетом доставленного до адресата конверта.

Сердце тут же пробудилось, тут же пробилось сквозь поросль льда. Сердце загрохотало копытами бегущих за тучами пятнистых оленей со словенских болот, и Юа, обласканный крылом полярной гагары, в ужасе и мольбе уставился на притихший снова дисплей, чувствуя, как тугими вихрастыми струями протекает из его легких проколотый воздух.

Ему, сидящему возле окна и слепо, без цели глядящему на однообразный белый снег, больше всего захотелось и больше всего застрашилось нажать на кнопку вызова вновь, теперь уже зная, что дозвонится наверняка, даже если его не пожелают слышать, но…

Но отчего-то не получалось — ни нажать, ни допустить, ни пошевелиться.

Не хватало ли бражьей смелости, не хватало ли сил — Юа не знал, но решиться не мог.

Не мог, и все.

Рыча на себя и на растворившегося лиса, прикладываясь головой к щиту стекла, стискивая ногтями оцарапанную кожу и почти переламывая телефонный корпус напополам, почти молясь на него и почти шепча незнакомые душе слова вслух, он отсчитывал внутренние секунды минутами, все глубже и глубже погружаясь в свое отчаянье: Рейнхарт не спешил звонить ему, Рейнхарт не хотел звонить ему, Рейнхарт, наверное, и впрямь наигрался, и впрямь вычеркнул из своей жизни маленькое чертово недоразумение, за которым столько времени носился следом, пытаясь добиться благословенного дешевого расположения. А потом…

Потом он просто…

Когда Юа почти сполз на пол, разбивая себе о стену лицо, когда ударился лбом о треснувший прозрачный кварц, Рейнхарт…

Наконец-то…

Позвонил.

Телефон сердито гудел и вибрировал, телефон поспешно ползал по ладони, телефон подпрыгивал и норовил свалиться, показывая застывшее на экране изображение чужого лица. Телефон напрашивался на ответ, телефон клянчил внимания, телефон шептался, что ему странно и страшно, что скоро случится непоправимое и каждая секунда теперь в расчет, и Юа, досчитавший до семи с половиной, оглушенный и разбитый, страшащийся услышать и не услышать одновременно, поднес к уху холодный корпус, снял трубку, открыл рот и…

Не смог.

Просто не сумел назвать ни слова.

Он отчетливо слышал, как где-то там гремят громадные моторы и машут заведенные лопасти, как переговаривается вечный гомон земных нерешимых забот, как кто-то кого-то зовет и другой кто-то на кого-то орет. Слышал пронзительный лай, визг, стук железных нагруженных колес, полосу пролетающих мимо машин, оглушительный рев турбин, и после…