Да и Рейнхарт, запрятав обратно в карман время от времени высовывающееся оттуда чудовище, кое-как возвратившись в прежнего, относительно адекватного себя, смущенно наклонившись за оброненной перчаткой да засунув в ту говорящую слишком о многом руку, мрачно, но зато с неподдельной — Юа почему-то в это мгновенно поверил — печалью выговорил:

— Я, к сожалению, вынужден не согласиться с тобой, мой нежный цветок. Ты, уж извини, в корне не прав; мне по горло хватило вчера твоего выступления, чтобы раз и навсегда уяснить, кто и как на тебя смотрит и кому и как ты, мальчик, нужен. И это, я полагаю, лишь малая часть от всей той огромной реальности, которой мне пока что в полной мере не удалось узнать. Так что не обессудь, если я вдруг своими предположениями тебя оскорбил, но не только твое доверие не валяется на дороге, ожидая, когда его подберут да припрячут под теплую рубашку, радость моя, но и мое, знаешь ли, тоже. Что же до моей так называемой психопатии, которую ты мне столь старательно прописываешь… — здесь он усмехнулся, вполне миролюбиво растянул губы в гуталиновой и относительно мягкой — Уэльса, впрочем, все равно от нее порядком передернуло — улыбке и, вновь оказавшись непозволительно близко к прикованному к месту мальчишке, выдохнул уже тому в лицо, завораживая отплясывающей в опасных глазах черношкурой коброй: — Спорить с тем, что она у меня есть, я, красота моя, не стану. Но и просить у тебя за нее прощения не стану тоже, потому что окажись я так же нормален и здоров, как все, кто окружают тебя, внимания я бы твоего добиться не смог. А так… так, ты только погляди, оно уже почти всё безвозвратно… мое.

Юа, вновь до самого днища ошарашенный, потрясенный и задушенный ударившими по щекам болезненными, но, господи, правдивыми словами, не сумел даже ничего возразить, не сумел разлепить жалко трясущихся мертвых губ и выдавить из глотки ни единого противящегося звука, просто молча и убито оставшись стоять, смотря потускневшими и перепуганными глазами в резко потерявшее улыбку, слишком и слишком мучительно верно читающее его лицо.

Он все еще хотел уйти, он действительно хотел убраться, не оборачиваться и никогда впредь этого человека на своих дорогах не встречать, но…

Но уже сейчас, всего лишь находясь рядом с ним и чувствуя замешанный с ветром запах — горький маслянистый елей со сладкой корицей, пьяной вишней и крепким французским арманьяком, — обреченно и как никогда ясно понимал, что…

Никуда по-настоящему подеваться не сможет: не потому что не сумеет сбежать, а потому что просто не… захочет.

Потому что прямо в этот вечер, в этот самый решающий и переламывающий все прежнее миг отправится вовсе не домой, а куда-нибудь туда, куда поведет этот сумасшедший, нетерпимый, невыносимый человек, желтым стальным намордником и дрессирующей собачьей плеткой узаконивающий над ним свои странные, выдуманные, но отчего-то изрядно работающие…

Права.

Микель Дождесерд, неведомым хитроходством продолжающий слушать покорно ложащиеся в ладони мальчишеские мысли, не умеющие облечься ни в одни на свете запретные слова, лишь приподнял вверх уголки прокуренных губ и, сцепив пальцы на дрогнувшем запястье напряженного до нервного истощения Уэльса, тихо-тихо, будто совсем ни к кому не обращаясь, прошептал:

— Пойдем, моя маленькая капризная роза. Давно уже пришло время хорошенько тебя накормить.

⊹⊹⊹

Юа привык наблюдать погружающийся в ночь Рейкьявик только со стороны, возвращаясь однообразной заученной дорогой из унылой школы в такой же унылый да молчаливый белый железный дом; еще ни разу прежде он не становился частичкой накрытой тревожливым блюром жизни сам и ни разу не позволял себе окунуться в переливы свечных огней, бесчинствующий штормующий воздух и волнительный трепет, бегущий от холодного асфальта вверх по принимающим венам, дышащим вездесущим черным песком.

За спиной по-прежнему болтался потрепанный джинсовый рюкзак, который идущий рядом Рейнхарт с несколько раз настойчиво предложил — причем сделал это на полном серьезе, Юа видел по его глазам — не понести, а просто взять и выбросить вместе со всем содержимым в мусорную урну.

Тело, неприученное к постороннему, дышащему в макушку присутствую, то прело в становящемся чересчур жарким свитере, то вдруг начинало в нем же истово костенеть, едва стоило бродящему косыми пустырями ветру отлепиться серой пеной от черного океана и по новой налететь, проведать, что творится в жизни таких странных, таких непостижимых и непутево смешных человечков…

Юа же между тем не волновался, нет, а самым неутешительным образом умирал от грызущих за горло нервов и чем дальше, тем неостановимее сходил с ума.

Юа вообще наотрез не понимал, как позволил случиться тому, во что со всей ноги вляпался и потопал в нем теперь все больше и больше, с горечью и страхом во рту, но покорно отмеряя шагами незнакомую напрягающую дорогу рядом с таким же незнакомым напрягающим мужчиной, злясь, но позволяя себя вести, указывать направление, время от времени ненароком притрагиваться и — вот это был явный перебор, но сопротивляться не получалось и здесь — оглаживать пальцами струящиеся по спине волосы, мягко перебирая те, точно шелковистую кошачью шерсть в тихий полночный час, когда зачастившая бессонница нашептывает на ухо старые регентские сказки.

Чуть позже до Уэльса запоздало дошло, хоть и нисколько не удивило, что Рейнхарт знал этот город как свои два десятка пальцев: он ловко лавировал в бьющих изо всех сторон ветряных потоках, выбирал тихие потаенные переулочки, куда брызжущие соленой слюной штормовые псы не могли так быстро пробраться, чтобы обрызгать леденеющими каплями или застудить поднывающее время от времени ухо. Рейнхарт смеялся, курил, плел бесконечные бестолковые байки, в которых Юа путался и терялся, безостановочно о чем-то говорил, говорил, говорил; слова его заглушал то приближающийся океанический прибой, то шум проезжающих мимо или за углом транспортных колесниц, то сходящее с ума сердце самого Уэльса, так и продолжающего терзаться сдавливающими плетьми обрушившейся обреченности — и от этого вечера в целом, и от собственного поступка в частности.

— Кекс — это не столько ресторан, моя радость, сколько одно из лучших в мире местечек, где можно испробовать сочный бараний шашлык или таинственный суп-торраматур — так здесь принято называть все необыкновенные деликатесы, готовящиеся по сохранившимся средневековым рецептам. Не знаю уж, как ты относишься к морским дарам и приготовленным из них блюдам, но, думаю, они все же тебе приглянутся. Полагаю, эль под градусом — крепким или же не очень — тебе предлагать еще слишком рано, но у них есть, если память меня не подводит, неплохой имбирный лимонад и теплый коричный сидр на грушевом соку… Надо признать, тоже весьма и весьма недурной. Что скажешь? Быть может, у тебя есть какие-нибудь предпочтения? Что-нибудь конкретное, чего бы ты хотел в обязательном порядке отведать?

Предпочтений у Юа не было.

От слова вообще.

Ничего у него не было, кроме отрешенного да распущенного по шарфовым ниткам непонимания, не самой удачной попытки разобраться в проскальзывающих мимо минутах и протекающей под подошвами асфальтированной полосе, поднывающей от веса угрюмого рюкзака спины и спутанных ветрами лохматых волос, постоянно лезущих в рот да на глаза, а больше…

Больше действительно ни-че-го.

Кекс, о котором Юа наслушался за время приведшей к нему дороги больше, чем оказался способен запомнить, представлял собой очередной потаенный сюрприз в исконно исландском духе: снаружи это было неказистое, ничем особенным не примечательное низкорослое зданьице в наляпанных монотонных тонах.

Такие же идеально выверенные геометрические стены, как и в обманчиво невзрачной с виду Харпе, такой же преобладающий пепелисто-серый окрас крепкого несущего каркаса и отливающие лакричной чернотой коренастые прямые крыши. Ровные и не слишком гостеприимные, зато воистину огромные квадраты застекленных окон с белыми, но запачканными — специально или же нет — рамами, неприветливая и неуютная деревянная дверь, подточенная впритык под почти двухметровый рост Рейнхарта.