Томит любовь, томит тоска разлуки…
Я им внимал, я слышал их не раз,
Те грустные и сладостные звуки!
Иван Бунин, « Призраки»
— Душа моя…
Юа, привыкший угадывать в интонациях Рейнхарта то опасное, что вещало, кружилось и несло за собой откровенное дерьмо редкой собачьей породистости, вот хоть именем чертовой поденко ибиценко — которая наполовину борзая, — отчасти научился распознавать и дерьмо сорта иного: не то чтобы сильно опасного, но однозначно мерзостно-неприятного и нежеланного, сокрытого за лихолесными обходными лисьими дорожками.
Поэтому ответил мальчишка недоверчивым прищуром, облизанными сухим языком губами и сонным гудением в ушах — слишком мягкими были объятия Микеля, слишком легок был его голос, зачитывающий вслух эльфийские сказки о Диком Гоне и белых в красное пятнышко гончих. Слишком ярко трещал каминный огонь и слишком сильно не хотелось сталкиваться нос к носу с еще одной безумной мужской бредней в духе «я пришел к тебе с приветом, рассказать, что я с приветом».
— Чего…? — не так недовольно, как хотелось и как он непременно бы мог, пробормотал Уэльс, вжимаясь щекой в твердую широкую грудь и поворачиваясь так, чтобы уместить на чужих коленях себя полностью, попутно кутаясь в шиншиллий на ощупь шерстисто-флисовый клеточный плед. — Я и так знаю… про твои гребаные «приветы»…
Микель, слава кому-нибудь, этих его последних дремотных галлюцинаций то ли не захотел замечать, то ли попросту не расслышал, но отзываться на полуночные дурашливые фантазмы, спасибо, не стал.
Помялся еще с немного, поцеловал мальчишку в лоснящуюся макушку, затянувшись бесконечно обожаемым запахом, что редкой да на совесть выдержанной сигаретой кубанской марки. Пощекотал подушечками пальцев острый подбородок и, грузно выдохнув, все же прямо объявил:
— К сожалению, котенок мой, завтра тебе придется сходить в твою многострадальную школу. В последний на жизнь раз, могу тебе в этом поклясться.
Сон, только-только ласково укутывающий Уэльса добротными стариковскими ладонями с сетью синих морщинистых трещинок, ошпаренно прогладил против шерсти, оголил клыки, слетел желтым выхухольным листом с поплывшего потолка; юноша, от неудовольствия приподняв вздыбленную голову, зашипел, прожигая сбрендившего внезапно мужчину негодующими полымень-глазами.
— Какая нахрен школа?! — брыкуче прорычал он. — Не хочу я туда идти! Ты что, издеваешься?! С какого дьявола вообще?! Сначала, значит, отговариваешь и отучиваешь, а потом меняешь карты и выгоняешь с паршивого пинка, идиотский хаукарль?! Избавиться от меня решил или что?
Наверное, именно что избавиться — слишком уж потворственно блеснули на последних словах лисьи глаза, и Юа, осатанело дернув за сопящие тормозные шнурки санитарного поезда, практически выдрал те вон, взвиваясь на злополучных коленях уже почти в полный грозный рост…
Правда, всего один жалкий щипок за локоть его усмирил и, сдернув обратно вниз, обездвижил оплетшимися вокруг поясницы собственническими удавами-руками.
— Ну, тише, тише, моя ретивая красавица-Белла. Знал бы ты, как мне приятно видеть, каких успехов я неожиданно добился в нелегком деле отлучения тебя от всяких нежелательных индивидуумов и их чертовых заведеньиц, но…
— Но «что»? — обиженно насупился Уэльс: если еще всего две-три недели назад ему до усрачки хотелось вырваться в загаженный питомник притворных знаний да мелькающих рядом галдящих рож — исключительно в силу привычки и желания пойти смуглошкурому деспоту на обязательный перекор, — то теперь возвращаться туда не хотелось никогда и ни за что.
Ни-за-что.
— Но то, славная, дикая, прелестная моя гончая, что мне бы хотелось приготовить для тебя в честь грядущего праздника некоторый… сюрприз. Так что ни у тебя, ни у меня, к сожалению, попросту нет выбора — я слишком поздно спохватился, чтобы подыскивать сейчас иное местечко, куда бы мог тебя отправить на несколько томительных долгих часов, не беспокоясь при этом хотя бы за твою сохранность.
Вопреки всем гребаным оправданиям сраного лиса, мальчишке эта его идея все так же не улыбалась.
Вообще.
— Не хочу я туда тащиться! Понял?! Я могу спокойно и где-нибудь здесь поторчать, и вообще не подходить к тебе, чем бы ты тут ни страдал, раз тебе вдруг так мешает мое присутствие. И на улице тоже побыть могу, если очень прям нужно… И класть я хотел на твой гребаный сюрприз, тупический хаукарль!
Он отчаянно старался выжать из скупого по жизни воображения хоть каплю сока какой-нибудь внезапной волшебной лазейки, однако добивался лишь все новых и новых отрицательных качков кудлатой головы да виноватого всполоха в желтых глазах, отсвечивающих насмешки поселившихся на полах да столиках горящих резных тыкв, старательно скупаемых Рейнхартом по окрестным супермаркетам, а после — уродуемым прорезанными оскалами да злобствующими глазничными провалами с помощью зазубренного кухонного ножа.
— Нет, милый мой котенок. Как ни печально, но тебе придется туда пойти. Я в обязательном порядке провожу тебя и заберу обратно как только освобожусь, и ты ни в коем случае не должен будешь покидать порога своей школы без меня. Надеюсь, ты понимаешь, что придется послушаться, если не хочешь меня рассердить, Юа?
— Понимаешь, — с надутыми до показушного оскорбления щеками огрызнулся мальчишка, пришибленно отворачивая от капельку предавшего мужчины взгляд. Дернул плечом и головой, когда тот попытался уместить на тех ласкающую ладонь. Покрысил в уродливой гримасе, которую больше всего иного не любил Рейнхарт, уголок рта. Стиснул вместе руки и ноги и, не зная просто, за что ухватиться еще, лишь бы только не погружаться в непредвиденную завтрашнюю каторгу, что вдруг резко вырвала из нового уютного мирка и так же резко представилась натянуто-ватным мерзопакостным кошмаром, слабо да обреченно пробормотал: — И как, интересно, ты прикажешь им всем объяснить, с какого хера я не появлялся там с несколько сраных недель, а, садистичный ты гад…?
Однако никаких проблем с объяснительными у садистичного гада не возникло: на следующее утро, проводив разобидевшегося молчаливого мальчишку в траурно-торжественной делегации до скупого директорского кабинета, безызвестный Рейнхарт, улыбаясь от уха до уха и поблескивая угрожающей в пьяных глазах нестабильностью, сумел в три жалких предлога и три существительных словца обдурить школьного хозяина, нашептав тому про неведомы болезни и неведомы печальные события в жизни всеми ими горячо любимого юноши.
Протянул какую-то исписанную бумажонку, после чего Юа из кабинета скоропостижно выставили под предлогом взрослой нудности да непременной обязанности пойти поздороваться со своими школьными друзьями, коих у мальчика вовек не водилось. Юа еще слышал, как недовольный таким раскладом ревнивый Микель настоятельно намекнул, что в дальнейшем, пока жестокие судьбоносные раны не заживут — а значит, попросту никогда, — бедный британский котенок не будет появляться в их многоуважаемой школе, и гребаный директор…
Почему-то клюнул.
Почему-то согласился, заревев пыхтящим вепрем, что, разумеется, все прекрасно понимает, выражает глубочайшие соболезнования и возражений никаких по поводу столь мудрого решения не имеет.
Уэльс понятия не имел, что лисий пройдоха тому наплел, что и как наврал, и какого хренового подвоха теперь от всего это спектакля ждать — не особо много услышишь, стоя под обитыми железом дверьми, — но когда Рейнхарт вышел, наградив юношу на прощание целомудренным поцелуем в лоб, и пообещал, сердечно помахав рукой, вернуться в конце занятий, гребаный директор, деликатно подтолкнув под напряженные плечи, потащил мальчишку, напрочь позабывшего, что́ здесь вообще и как, к одному из кабинетов, напыщенно-бодро вещая о том, что ему вовсе не о чем беспокоиться, если он чего-то не поймет, что они здесь — прежде всего добрые отзывчивые люди и тоже все понимают, и что пусть он приходит в себя столько времени, сколько понадобится, и никто не посмеет потревожить заслуженного им покоя.
