Юа, порядком притихший от причудливого рассказа, приоткрывшего для него еще одно палаточное крыло необъятного неуравновешенного мира, где каждый жил своими особенными крупицами, стыкующимися в одну общую сумасшедшую паутину, даже позабыл о своем позорном положении, позволяя Рейнхарту, исполнившему учительский просвещательский долг, подтолкнуть себя в спину, облапать между коридором и коридором сжавшуюся задницу и, бросив последний беглый взгляд на выставку звериных исландских фаллосов, утащить в зал иной, где под светом все тех же интимных яиц-светильников, выкрашенных разведенным колькотаром, их встретили первые нетерпеливые экспонаты уже не животной, а вполне себе…

Человеческой демонстрации.

⊹⊹⊹

То, что обзывалось «человеческим залом», на самом деле было вовсе никаким не залом, а одной паршивой помойкой, этакой изворотливой пыточной камерой для вызова тошноты и рвоты, из которой Уэльс всеми силами да всеми сердцами норовил удрать и, бьясь в истерии лбом о внутренние стены, никак, совершенно никак не мог желаемого осуществить: оставлять чертового извращенца один на один с громадными двухметровыми членами, обтянутыми и отступившей крайней плотью, и вздутыми жилами, и облизанными светослюной головками, было выше его возможностей, выше его ревности, и в итоге мальчишке приходилось вертеться рядом, то и дело покрываясь краской цвета чертового бургунди.

Залпом вылакивая все последние капли из бокала трескающегося терпения, он во все глаза таращился на идолопоклоннические статуи пенисов, выкрашенных то в сиену, то в красную или темно-бурую — должную, видимо, отображать оплодотворяющие колы африканского племени — умбру.

Пенисы, выстраиваясь конвоем этаких коричневорубашечников, чертовых надзирательных нацистов, обступали каждого пришедшего в «человеческий зал» с двух неотступных сторон, нацеливаясь в тех семенными мушкетами, и Уэльс всякий раз в ужасе отскакивал диким манулом, когда видел, как очередная течная дура, улыбаясь поплывшей обкуренной улыбкой, подкрадывается к одному-другому органу, обнимает его, льнет всем своим деморфозным телом, едва ли не обхватывая ногами, и, явно лелея на него свои извращенные планы, корчит в смартфоновую камеру чертовой подружки хихикающие гримасы, вгоняя в еще больший испанский стыд да еще большее лихорадящее бешенство.

Успокаивало, наверное, только то, что сам Рейнхарт к половым, мать его все, гигантам особенного интереса не испытал: покрутился вокруг, постучал костяшками пальцев, обнаруживая под теми пустышку-гипс с халтурной полостью внутри, и, махнув рукой, пошел пьяной собакой бродить по пространству остальному, заставляя всклокоченного мальчишку, покусывающего немеющие губы, неотступно таскаться следом, дабы хоть как-то обуздать взрывающуюся в груди зыбучую ревность.

Эльфийское достоинство на деле изборчивого мужчину не впечатлило тоже: скорчив скучающую рожу да издав полнящийся печалью вздох — еще одна его воспетая мечта бесславно умирала! — тот что-то бормотнул о чертовом шарлатанстве и каких-то там зайцах-кроликах-мышах и, вообще даже пропустив огромную колбу, в которой варилось не то чучело, а не то и подлинный труп рождественского мальчишки с распахнутыми синими кукольными глазами, переместился к небольшой витринке с целой ордой отлитых из серебра членов, аккуратно и осторожно подписанных витиеватыми фамилиями-именами.

На сей раз Юа, которого трупик Йольского мальчишки — отчего-то оказавшегося здесь вместе с собственным членом — больше напугал, чем разозлил, испытал своеобразную благодарность за столь безвредный моральный выбор вечного извращенца и, подобравшись к тому поближе, смуро да растерянно уставился на вакханалию поднявшихся головок да натянутых узд, невольно сводя бедра да неприюченно ерзая на раздражающем месте — внизу живота опять запершилось, опять заныло, и юноша, бегло отводя взгляд в сторонку, чтобы тут же натолкнуться на медвежью физиономию какого-то придурковатого мужика в синей куртке, задумчиво уставившегося на него в ответ, поспешно повернулся обратно, встречаясь теперь уже и с глазами Рейнхарта, которые, устав глазеть на абсолютно одинаковые отростки, снятые со слепков олимпийской спортивной команды, как-то очень и очень предостерегающе-паршиво…

Просто, собственно, смотрели, тем самым повергая Юа в еще большее смятение: уж кто-кто, а он хорошо знал, что видимость спокойного Рейнхарта — вообще самое страшное из тех бедствий, что только могут пожрать ухоженное выбритое лицо, успевшее негласно приписать молчаливому мальчишке безызвестный — для самого этого мальчишки то есть — грешок.

— Что тебе еще, Тупейшество…? Чего ты так уставился? — вопреки желанию как следует на идиота прикрикнуть, голос выдавился унизительно слабым, замученным, немного… нервным.

И немного, наверное, предательски-возбужденным, отчего физиономия Микеля, и без того опасная в больных своих измышлениях, налилась белизной крови снежного покорителя Севера, раскрасила орельдурсовыми медвежьими крапинками-стрелочками тигриные глаза и, заострившись в один удар рваной секунды клыками, тихо, но убивающе прошипела, отдавая власть пальцам, что тут же, не заботясь мнением или комфортом пользуемого Уэльса, ухватили того за руку, резким швырком отталкивая к гулкой стене.

— «Что», ты спрашиваешь, мой распутный мальчик…? — Тупейшество… с какого-то хера злилось. Тупейшество злилось, и в окены-пропасти, поднимая горячие шквалы, летели искры, букетами осенних астр падающие на юное инфантильное лицо загнанного в клетку принца. — Это мое право, котенок, спрашивать, чем ты только что занимался, — еще сильнее, еще бесконтрольнее зверея, выплюнул разошедшийся лисий маньяк, наклоняясь над Уэльсом и упираясь по обе стороны от его плеч подрагивающими руками. — Быть может, ты ответишь мне по-хорошему, дурной жестокий мальчишка, или и дальше будешь продолжать корчить образ этой чертовой недотроги, полнящейся такими же чертовыми секретами?!

— Да что на тебя, идиот, нашло…?! — раздраженно скребнув зубами, вспылил и Юа, подаваясь вперед и вжимаясь лицом в лицо мужчины, пытаясь того таким вот способом отпихнуть. — Совсем с катушек слетел?! Пересмотрел на свои чертовы письки и сперма в башку ударила?! Отъебись от меня, сколько раз можно повторять?!

Обернувшись двумя упертыми оленями в сезон этакого гомоэротического гона — напыщенным, но глупым молодым и пожитым, но тронувшимся на психику вожаком, — они бодались, бились лбами-рогами, рыли землю копытами и, глуша витающее в лесной сырости оборотническое зелье, ревели друг на друг когтистыми рысьими кошаками, не поделившими не лучшую самку, отнюдь нет, а только и исключительно самих себя, в то время как вуайеристские люди-лесовики, невольно присутствующие в зале, тоже где-то там застывали изваяниями никому не нужных олених, тоже где-то там шептались и задевали болезненными смешками, таясь в тени членов да надавливая на грудь скользкими эльфийскими лапами, всеми силами стремящимися стащить последний воздух да, наконец уже, придушить.

— Следи за своими словами, мальчик! — рявкнуло его Высочество, ударяя рогами с такой силой, чтобы приблудившийся в его стадо новичок, покачнувшись, отлетел затылком в стену и, не зная, то ли хвататься за расшибленный лоб, то ли за затылок, тихо да сдавленно зашипел сквозь стиснутые зубы, тщетно пытаясь вытрясти из головы мелькающих в той бабочек-каннибалов с лиловым размахом охотничьих крыл. — Стоило мне лишь отвернуться, как ты пошел строить кому-то чертовы глазки, так получается?! И не надо прикидываться — я отлично видел, что вы с тем паршивым ублюдком в синей куртке стояли и таращились друг на друга — кстати, почему я больше не вижу здесь этой скотины?! — пока…

— Пока ты был так занят разглядыванием свих паршивых хуев, что даже не смог отыскать времени взглянуть на меня, тварюга! Так что засунь свои хреновы претензии себе же в задницу, озабоченный самовлюбленный параноик! — вместо блядских оправданий, от которых он откровенно устал и откровенно готов был с кровью протошниться, отрезал Уэльс, притоптывая в сердцах брыкастой ногой.