Теперь…

Отчего-то да почему-то…

Звал.

— Что за… «Тафи ап Шон» такой, которым ты меня назвал? — не совсем раскрыто да далеко не тепло и не без затаившегося в уголках губ кусачего оскала, но все же спросил Уэльс, тут же отводя в чем-то и где-то испуганный черничный взгляд; сближение до хоть сколько-то поверхностного контакта давалось ему с трескающимся пополам трудом, однако он тем не менее пытался.

Он действительно, чтоб его все, пытался.

— Неужели же ты запомнил? — а придурочный же Микки Маус только и смог, что вякнуть эту бестолковую и опять да опять задевающую дурь. — Вот уж чего я, признаться, не ожидал…

— Почему не ожидал? Я что, совсем непроходимый идиот, по-твоему?! — тут же взвился мальчишка, демонстрируя очаровательно покрасневшие ушки и озверевший волчий прикус злобно ощерившихся зубов. — Думаешь, я три недобитых слова запомнить не смогу, когда как-то весь этот дебристый язык за несколько месяцев выучил?! Не держи меня за дебила, ты!

— И вовсе ни за кого такого я тебя не держу, мальчик мой, не горячись. Ты вновь неправильно меня понял. Я всего лишь был уверен, что ты не слышишь и не слушаешь, что я там тебе болтаю, куда уж говорить о том, чтобы запомнить, дословно ведь запомнить, о чем именно шла речь… Так что, не могу не признаться, этим своим вопросом ты меня приятно поразил. — Он улыбнулся, снова протянул руку, одновременно надеясь и не надеясь поймать юркую, быструю и гибкую зверушку, что, задев пушным хвостом, конечно же, ускользнула, демонстрируя порядком уставшие, но верные устоявшимся привычкам принципы. — Что же до идентификации другого нашего мальчика… Он был хмур, чумаз, беден, но весьма, надо отдать должное, усерден. Сын сапожника, если мне не изменяет память — я ведь не читал эту историю с тех пор, как вырос, а было это достаточно давно. В безызвестной отныне книжке вполне красочно рассказывается, как наш мальчик однажды заблудился в лесу и повстречал там эльфийскую ватагу, после чего его завертели по жизни удивительные приключения, прежде никому и не снившиеся, как они всегда в каждой басне говорят… Должно быть, ты думаешь, что это — всего-навсего детская сказка, и она не может содержать ничего интересного для скептичного, знающего цену всему вокруг подростка нынешнего строгого поколения, но все же…

Микель поглядел на мальчишку из-под прикрытых ресниц, уверенный, что отыщет на бледной отфыркивающейся физиономии хорошо знакомую скуку или пренебрежительное презрение ко всей той ерунде, которую он тут нес, но вместо этого…

Вместо этого рассеянно озадачился да потерянно умолк, проваливаясь не скромными норами-колодцами белых маленьких кроликов, а глубинным размахом спящей в океанском проломе акульей впадины да песнями шатающихся по неприкосновенным зеленым лесам крафта-скальдов, подчиняющих себе основу звездного мироздания, потому что мальчик Юа, мальчик Уэльс, он его совсем по-настоящему…

Слушал.

Не просто слышал, не просто обращал внимание или принимал к сведению, а именно что слушал, остро и чутко реагируя на остановившийся голосовой поток, недоумевающе хмуря брови и опускаясь в полоске покусанного рта, как будто бы всеми фибрами ожидая затерявшегося во временах продолжения и никак не понимая, почему то все никак и никак не идет.

Запоздало сообразив, что история с концами оборвалась и что у кудрявого мужчины опять что-то приключилось да пошло на вечное дно, а зачавшаяся было сказка решила утопиться вместе с ним, Юа нехотя отвернулся, подобрался и натянул на успокоившуюся на время шкурку припущенные смятые иголки; прибавил ходу, обогнав растерявшегося Рейнхарта, чье сердце громыхало на перепутье гортани и пульсирующих слуховых клапанов, раздраженно и раздосадованно цыкнул, когда тот его догнал, уперто поплетшись бок к боку да нога в ногу, а глаз больше ни под каким предлогом поднимать не стал.

Вокруг вертелся, клубился и налипал, бесшумно падая с высокого мерклого неба, зыбкий осенний снег, сновали спрятанные на божественной ладони утренние будние люди. Бумажные звезды хрустальных осадков оседали на лобовых стеклах дремлющих машин, пронзали синие и снежные бушующие путы мачтовые паруса иногда показывающихся в морских просветах корабельных лодок; скромные, тихие, робкие и еще не родившиеся, махали из-за фонарей, углов и поворотов пухлые призраки будущих снеговиков в зеленых дубах пахнущих мандаринами и корицей нарядных венков…

Где-то там же размеренная Bólstaðarhlíð сделала последний поворот и, сменившись беспорядочной россыпью черного вулканического песка, столкнула лицом к лицу с белой, строгой и неимоверно скучной школьной коробкой, не украшенной, а еще более изуродованной ступенчатой игровой площадкой да мельтешением шумной подростково-детской жизни по прилегающим закоулкам, закуткам, лестничкам, запотевшим да заляпанным стеклам и окрестным щиткам с зудящим под замками железным электричеством.

Школа звенела, надрывалась, бесновалась, звала; мимо проносились смешанные толпы откуда-то повылезавших в слишком чрезмерных количествах недоросших человеческих индивидов, что-то усердно и исступленно кричало, орало, плакалось, проклинало и упрашивало его не трогать да хотя бы сегодня не обижать, а мальчик Юа…

Мальчик Юа, разумеется, прощаться не умел.

Покосился, спав в напускной браваде и потерявших яркий цвет радужках, на остановившегося рядом Рейнхарта, с пренебрежением и вящим презрением оглядывающегося по сторонам, прикусил посиневшую нижнюю губу и, чересчур напыщенно, чтобы искренне в этот жест поверить, дернув волосами да головой, собрался уже было безголосно уходить, когда вдруг ощутил, как его бесцеремонно хватают за рюкзак и возвращают к себе обратно, вынуждая встретиться с желтым дымком предупреждающих, изучающих и по-своему параноидально опекающих привязавшихся глаз.

— Ну, ну, куда это ты так быстро намылился от меня, малыш? — усмехнулся, откровенно дурачась, хотя кто его на самом деле знает, осклабившийся лис, вытаскивая изо рта наполовину раскуренную сигарету, которую, кажется, все же больше грыз, чем использовал сегодня по назначению. — Так делать, между прочим, некрасиво. Ты же не хочешь, чтобы я на этот твой поступок обиделся, правда?

— Ты что, совсем с ума посходил…? В чертову школу я намылился! Куда, твою же мать, я еще тут могу пойти? Я тебе об этом все утро твердил, что иду в школу и что нет, спасибо, твоему обществу я предпочту, смирись уже, ее, — озлобленно, оскаленно, напыженно рыкнул стреляющий глазами из-под челки мальчишка, ни разу не довольный тем повальным и провальным вниманием, которое безнадежно набирала в оборотах их колоритная парочка, обнесенная живой, оборачивающейся и втихаря подшучивающей подростковой толпой. — Я никак не пойму, ты этого усвоить или просто-напросто запомнить не можешь? В чем твоя проблема, а, хренов Микки Маус?

— Проблема моя, мальчик мой, в тебе, а что до усвоений и запоминаний, то, знаешь ли, не сетую; и с памятью у меня все в полном порядке, и со всем остальным, стало быть, тоже, — вроде бы миролюбиво, а вроде бы и пакостно да маслянисто-хитро хмыкнул проклятущий лисий выродок, со странным и напрягающим весельем посматривающий вокруг, откуда на него нет-нет да и таращился кто-нибудь с бесящим заискивающим любопытством.

Юа же, словивший от чужой гнилой заинтересованности непривычную и необъяснимую злобу, даже не догадывался, что этот чертов улыбчивый Рейнхарт прямо здесь и прямо сейчас все больше и больше злился тоже: перво-наперво из-за того, что был вынужден отпустить запавшего в сердце юнца в средоточие бесящей скотской массы, сволочизмом нашпигованной и им же поверху и облитой, среди которой преспокойно шатались по белым минорным коридорам такие же белые минорные Отелло и рыжеголовые, но синетелые паскудные учителя, не умеющие читать появившихся накануне на мальчишке — невидимых, да, но все-таки… — клеймящих бирок.

А впрочем…

Впрочем же…

— Погоди. Постой-ка спокойно секундочку, милый мой, — с какой-то сплошь патологической и клинически ненормальной усмешкой промурлыкал вдруг больной на всю голову Рейнхарт. — Сейчас мы с тобой кое-что исправим и легко сделаем их видимыми, эти славные бирки, чтобы все сразу поняли да узнали, как у нас обстоят дела…