Шугался детеныш совершеннейше, хоть и донести этого не получалось, зря; сейчас его, мокрого, сутулого и ничейного пока найденыша, хотелось даже не трогать, не валить и не протискиваться между бедер загрубевшей жаждущей плотью, однозначно обещающей причинить наверняка неопытному телу боль, а просто с ним вот таким, наверное…
Говорить.
Обхаживать да оглаживать словами, взглядами, кончиками незатейливых пальцев, оставаться рядом, улыбаться, окутывать той полупрозрачной заботой, на которую не привыкший Дождесерд мог оказаться способен, и узнавать-узнавать-узнавать о нем поголовно и подноготно все: от излюбленного цвета зубной щетки до того, имеет ли милый мальчик привычку носить зимними ночами пижаму или добротные вязаные носки, какие книги читает перед сном, чем занимается, запершись наедине с собой в ванной комнатушке. Пускает ли летом бумажные самолетики в небо, если вдруг настроение становится одуванчиковым и летучим, и какую музыку предпочитает в такие моменты слушать, смеется ли над карикатурными мультиками и засматривается ли на витрины, если за теми вывешивают парадный наряд или сундук пушистой рождественской гирлянды.
Ощущения и желания были настолько несвойственными и новыми, что, проходя по последнему обрывку знакомой уже Starmýri и сворачивая на отрезок широкой Kringlumýrarbraut, обещающей тут же вскорости и закончиться — Юа Уэльс жил в непозволительно близких отношениях со своей треклятой школой, — Микель неумело метался, тонул, прыгал по струнам резко сменившихся веяний и почти по-настоящему улыбался и выбредшему наружу продавцу бараньей печенки, и закрытому магазину спальных рубашек, и смешным памфлетам чужих доносящихся разговоров, и сладковатому запаху сливочного капучино, просачивающемуся сквозь утреннее кофейное окно.
— Не слишком ли легко ты одет для нынешней суровой погодки? — чуточку взволнованным хриплым голосом спросил он, внимательно оглядывая притихшего мальчишку с ног до разбереженной ветром темненькой макушки. — Если тебе вдруг — и такое же тоже может случиться, я не дурак и все это хорошо понимаю — нечего надеть на смену этим вещицам, я мог бы с этим подсобить. Не думаю, что ты так сразу согласишься, но ведь здоровье глупого детского упрямства поважнее, не находишь? Взамен же, если ты вдруг об этом переживаешь, просить я с тебя абсолютно ничего не стану.
Небо — вроде бы ясное и лишь слегка дымное — между тем все крошилось и крошилось редкими задумчивыми снежинками, отнюдь не свойственными ни этому месяцу, ни этому городу в целом; снежинки слетали, опускались на крыши домов и капюшоны проезжающей мимо на лонгбордах молодежи, тоже спешащей по своим школьно-университетским предрассветным делам. Прятались в шерсти проходящих мимо холеных да толстых котов и отсутствующих напрочь собак, метались-летали с ретивым чаячьим ветром и, стыкая паутины-колыбельные, застревали в волосах у Юа маленькими да скромными киотскими бабочками.
Микель особенно не верил, не ждал, что мальчик ему ответит, но тот повел себя странно, причудливо, одновременно всё и ни о чем: напряженно да нервно помолчал, снова на него покосился, напуская при этом на бледную и острую мордаху вид, будто очень занят разглядыванием проплывающей за лисьей спиной шиншилловой стены, а потом, изумив и поразив в самое сердце, словно бы чутко уловив сменившееся настроение и доверившись ему такому куда больше, чем всему, что успел повидать до, пробормотал еле слышное, но верно подхваченное и каждой фиброй сохраненное:
— Ты там… про звонок этот дурацкий спрашивал. Так вот, я его вырвал, да. Перерезал и вырвал, чтобы лезть ко мне… прекратили. Если тебе все еще интересно, конечно…
Мужчина откуда-то чувствовал, что промедление рядом с цветочным созданием было в какой-то степени недозволительной роскошью, переспрошенный вопрос — гарантией, что в ближайшем будущем вопросов иных не последует, и Микель, не особенно понимая, откуда все это знает, но и не особенно источником интимных откровений заботясь, жадно ухватился за обрушившиеся благодатью слова, впитывая и втягивая их, укладывая да укутывая в горячей грудине и упоительно, по-весеннему расцветая.
— Интересно, удивительная моя радость. Разумеется, интересно. Только вот… Позволишь мне узнать, кто там к тебе так яростно наваживается и никак не дает спокойно жить, что тебе приходится принимать подобные меры? — спросил — тихо, спокойно, стараясь придать голосу как можно больше будничного безразличия и как можно меньше волнительной истомы — он, в любопытстве скашивая вниз да в сторонку глаза.
— Кто… да этот… который мавр идиотский. Ну, тот, седой и горластый, который все руки… распускал, ты его на постановке видел и так по-дурацки спорил… с ним. Еще один есть, которому вечно со мной «дружиться» нужно, хотя я сто раз говорил, что делать этого не стану. Еще эта дура с косами, которая все увивается за задницей мавра и достает меня хрен поймешь чем, потому что ей надо к нему придолбаться и она считает, что я ей будто бы в этом помогу… Тупые учителя тоже иногда донимают, они здесь все такие дружелюбные, что прямо тошнит. Особенно бесит дебильнейший рыжий клоун, который приходит налакаться под моей дверью, вломиться и праздно поболтать о своей чертовой сбежавшей жене, когда я с ним болтать не хочу. И видеть его тоже не хочу. И вообще он меня злит чем дальше, тем больше, потому что опять какой-то чокнутой и опять ему что-то от меня надо… — говоря все это, он глядел себе строго под ноги, выискивал взглядом попадающиеся темные песчинки и, невидимо надувая щеки, доверяясь хоть в чем-нибудь, прилагал все имеющиеся силы, чтобы не смотреть на беззастенчиво разглядывающего его Рейнхарта, чей черный список незаметно пополнялся на обнаглевших школьников и их не менее обнаглевший рукоправящий состав, отзываясь в венах хронической, но умело спрятанной от мальчишки злостью. — В итоге я просто выдрал этот тупический звонок, а потом перестал обращать внимание и на их тупые стуки — это, по крайней мере, не так нервирует и голова от вечного трезвона не болит. Никогда не мог понять, почему нельзя оставить человека в покое и убраться, если ясно, что он твоей морды видеть не хочет и откровенно пытается от нее куда-нибудь подальше залечь…
Кое-как договорив, но не дождавшись ответа от Рейнхарта и попросту не зная, что в таком случае делать дальше, Юа вновь смолк, растерянно и самую капельку обиженно оглядывая тянущиеся мимо пестрые домишки, постепенно переводящие их на Háaleitisbraut, а оттуда — на Skipholt и Bólstaðarhlíð; он не хотел думать, почему поплелся сегодня самой длинной из известных дорог, чеканя шаг настолько медленный, угрюмый и тяжелый, что в самую пору бы заподозрить за собой нечто подозрительное и со всех сторон нехорошее, неладное, не то.
Снег все так же монотонно кружился и сползал по хрустящему полуморозному воздуху, замедлялся в пространстве, нашептывал тренькающими голосами плещущегося где-то прибоя, что самое время взять и куда-нибудь свернуть с избранного первоначально пути.
Самое время махнуть прошлому рукой, показать солнцу прочертившуюся в зрачках дорогу и, крикнув напоследок: «Ну, тогда встретимся когда-нибудь в другой раз, день или случай!» — уйти с головой, китами и касатками в другой неизведанный мир, следуя за влекущей тенью странного и необъяснимого человека в бежевом английском пальто.
— Эй… — наверное, все дело было действительно в дурацком стеклянном снеге, потому что иначе он совсем не знал, зачем спустя еще несколько десятков молчаливых секунд хмуро и неуверенно позвал этого самого человека опять, беспокойно прикусывая горечь обтрепанных ветром губ.
Микель, погруженный в шквал задумчивых лодок недоступного внутреннего инакомыслия, удивленно приподнял на этот оклик брови, склонил голову, немножко не поспевая понять, почему взрывной переменчивый мальчик еще только что на него рычал, ругался, угрожал и пытался наложить тридцать три шовных проклятия, а не разрешить спокойно проводить себя в неизбежный учебный карцер, а теперь вот…
Теперь говорил с ним сам.
