Затем, сука такая, до чертовщины пугающая и нездоровая, развернулся и, удерживая руки строго за спиной, с участливой улыбкой Джека Потрошителя, завидевшего еще одну бесхозную беременную проститутку, направился обратно к Уэльсу, забившемуся всем телом в предчувствии чего-то кошмарно и беспросветно…
Дерьмового.
Очень дерьмового.
Очень, очень и очень дерьмового.
То, как блестели желтые глаза, приобретшие тусклый ореховый оттенок темных лесных болот, по кочкам которых привычно скакать белошерстным фосфоресцирующим гончим. То, как бледнело и вместе с тем, привычно заостряясь, полыхало приходом его лицо с налившимися черешневыми губами и лихорадочно скользящим по тем шероховатым языком. То, как видимо подрагивали плечи, сведенные крепким узлом судороги, и как само тело этого хищного существа оборачивалось телом покрытого шкурой зверя, готового вот-вот выпростать когти, оскалить клыки и гибким прыжком броситься на отступающую добычу, предостерегающе шипящую в своем ненадежном логове и пытающуюся осторожно — и по возможности незаметно — отползти на иной край кровати…
Все это, сплетаясь в единый сполох, единый цветочный венок белладонны, наводило Юа, приноровившегося задницей чуять грядущие неприятности, на очевидную догадку, что сейчас Рейнхарту станет просто заебись насколько весело, а вот ему самому…
Ему самому — чтоб тебя, паршивая лисица… — будет сраной несправедливой реверсией…
Плохо.
Наверное, именно по вине этого осознания, наверное, по вине того, что мужчина уже вжался коленом в постель, в то время как сам Юа едва ли дополз даже до ее середины, юноша, поддавшись сбойнувшим нервам и на корню перечеркивая произнесенные вслух в ванной слова, подвывая и плюясь рыком, взвился, практически заорал, поднимая ворох наэлектризованных лютым негодованием волос:
— Да пошел бы ты к дьяволу! Не подходи ко мне, мразина! Даже не думай, понял?! Что бы ты там ни притащил, просто иди к дьяволу и засунь это говно самому себе в задницу! Посмотрим, ублюдок проклятый, как тебе это понравится!
Навряд ли его вопли имели хоть какую-то силу, но Микель все же притормозил, приостановился, с сомнением и мрачным неудовольствием вглядываясь в перекошенное испуганное лицо, страх на котором старательно прятался за вынужденным гневом, делающим из беззащитного пушного котенка все еще такую же беззащитную, но опасную в своей нестабильности пантеру.
— Но ведь ты, насколько мне помнится, почти поклялся, душа моя, что этой ночью станешь принадлежать мне по собственной доброй воле, — с угрожающей расстановкой отчеканил Рейнхарт, перемещая половину веса на левое колено и упираясь правой рукой о мягкий упругий матрас под белой простыней, в то время как рука левая продолжала утаивать в тени сгорбленной спины нечто, с чем Юа ни за что и ни в каких условиях знакомства заводить не хотел. — Так разве же можно вот так вот нарушать свои собственные слова, негодник? Возможно, мне стоит обучить тебя и им, этим прозаическим правилам поведения приличных мальчиков, плоть моя? Кодексу юных ройал-сквайров? Или, быть может, ты хочешь, чтобы я прекратил доверять тебе, свитхарт? Сдается мне, ты даже приблизительно не осознаешь масштаба той катастрофы, что неминуемо разыграется на нашей с тобой совместной сцене, если это когда-нибудь — и твоими же очаровательными глупыми потугами — случится.
— Пошел к дьяволу, сказал же! — в еще большей истерии рявкнул Юа, с горем пополам решая, что продолжать таиться уже не имеет смысла, и подбитой ящеркой отскакивая к изголовью кровати, вжимаясь одеяльной спиной в гладкое отполированное дерево, украшенное гравюрной трехмерной резьбы в позабытом китайском — снова, ебись оно всё в рот, китайском, сраные Цао и собачьи мародеры! — стиле Dongyang. По изголовью порхали выхорашивающиеся пернатые журавли, убирали под крыло голову священные грациозные ибисы. Распускали бутоны солнечные лотосы в японской канаве, танцевала в кругу ряски ветреная дева Фэй Лянь, украшенная перьями уток-мандаринок, а Юа вот, исполняя совершенно иной танец под насмешливо-печальными пустыми взглядами, сжимая в трясущихся пальцах края одеяла, озлобленно и остервенело вопил: — Я обещал, пока ты сам не стал творить эту хероту, дрянь! Даже знать не хочу, что там у тебя в твоих чертовых лапах, грязная лисица! Я не дамся, понял?! Если не умеешь пользоваться своим собственным членом и постоянно пытаешься трахнуть меня чем-то еще, то и ищи для своего блядского отростка другую дыру, извращенная скотина! Не смей ко мне приближаться, пока я его тебе не оторвал к чертовой мамаше, идиотище! Как обещал — так и разобещаю! Откуда я знал, что тебе просто, оказывается, слабо раздвинуть мне ноги и воткнуть в задницу свой хуй?!
Все, что он говорил — он говорил, конечно же, напрасно: лицо Рейнхарта серело, чернело, покрывалось корешками просвечивающих вздутых вен, а пальцы его очень и очень нехорошо стискивались на новенькой простыне, обещая изрешетить ту разбушевавшейся скоростью пожаловавших ранних дыр.
Еще одно движение — и матрас, руша миф о собственной звукоизоляции, тихонько пискнул под двухметровым весом распаленного яростью и возбуждением придурка, чей член, невольно притягивая трепещущий взгляд, бесстыже сочился чертовой смазкой, поднимаясь по направлению северного потолка и выше, споря с самим ураганом и беспрекословно предъявляя на мальчика с азиатским разрезом угольно-дымчатых глаз пожизненные права, выкупленные из костистых лап разжиревшей посмертной старухи.
— Все, что ты говоришь мне, это ложь, мальчик, — сухо и холодно прошипел запертый в мужской шкуре Зверь, очень и очень настаивая, чтобы Юа благоразумно принял эту единственно верную точку зрения — себе же и во благо, — в то время как руки его продолжали подрагивать, а из-за пелены губ то и дело показывались острые наконечники выбеленных зубов. Тихо чертыхнувшись на мешающееся в коленях одеяло, Рейнхарт совершил еще несколько ползков, грязной королевской коброй подбираясь все ближе и ближе, чтобы сердце, заточенное в мальчишеской груди, дало трещину и потекло наружу ливнем семи буддистских слез, породивших семь незапятнанных речных пионов. — Ложь, потому что ты напуган, мой неразумный юноша. Я вижу тень страха в твоих глазах и на твоем прелестном личике, я чувствую запах твоего ужаса в воздухе, поэтому не думай, будто сумеешь провести меня и заставить повестись на это откровенное запальчивое вранье. Однако же слова твои — пусть они и не честны, — несомненно, ранят меня и приходятся сильно не по душе. Поэтому я буду вынужден…
Что там за «поэтому» и что этот маньяк снова был вынужден по больному самоубеждению сотворить — Уэльс не хотел ни знать, ни слышать, ни даже видеть движения губ, опечатывающих наверняка страшные и абсолютно больные слова в жизнь.
Еще одно шевеление гребаного Чудовища, вскинутая в недвусмысленном жесте скрюченная рука — и Юа, распахнув повлажневший блеск потерявших свой цвет глаз, шустрым степным сайгаком метнулся прочь с паршивой постели.
Не заботясь собственной постыдной наготой, которую блядский деспот все равно уже знал наперечет, по каждому пятнышку кожи и по каждой небогатой родинке, мальчишка отбросил мешающиеся тряпки, взвился на тонкие упругие ноги. Босиком, перепрыгивая через вываленный на пол знатный хлам, ринулся в стеклянном ужасе через всю гостиную, нарезая по той очумевшие зигзаги…
Когда запоздало сообразил, что несется не куда-то там, а прямиком на разведенный огонь и в чертов мотыльковый тупик, воспользовавшийся его помешательством и потерянностью в искаженном разгулявшимися призраками пространстве.
Проклиная все вокруг, рыча росомаховым багульным котом, Юа тут же резко развернулся на носках ног и, стараясь не глядеть на Рейнхарта, полыхающего ощутимой злобой и надвигающегося наперехват, вновь, продуманной загодя тропкой, бросился огибать молчаливого медведя в запылившейся косматой шубе. Запнулся о кадку с высунувшей голову рыбиной, расплескал воду, отшиб пальцы и матерно взвыл, пропрыгав последующие три метра на несчастной одинокой правой ноге. Превозмогая боль, побежал-поковылял дальше, в пути, конечно же, не вписавшись в лабиринты завалов и отбив себе костистое плечо об оставленный открытым шкафный ящик, ревя уже в голос, подожженной ведьмой или облезшим подстреленным волком, покуда плоть наливалась очередным скорым синяком приземистого сажневого оттенка.
