Рейнхарт очумело хлопнул глазами.

Неверяще поглядел на спину ни за что не желающего поворачиваться обратно, залитого стыдом и недоумением из-за этого своего откровения мальчика, завернутого поверх ночной рубашки и в рубашку лисью, толстую, шерстисто шотландскую да квадратисто красно-черную, обнаруженную здесь же, в не успевших промокнуть кухонных завалах.

Покосился туда, где бесславно утопился его геройский ножичек, жаждущий обернуться чертовой мушкетерной шпагой да хлебнуть уже человеческой, а не все животной да животной крови.

Снова потаращился на Уэльса, строптиво завесившегося сосульчатой челкой и старательно гремящего фарфоровыми да жестяными баночками с хитрыми механизмами почившего Леонардо да разнообразными засушенными травками, среди которых вроде бы ничего опасного или непригодного для нежного подросткового тельца не водилось…

Вроде бы.

— Да иди ты уже! — не вытерпев этого дотошного взгляда, буквально сдирающего с него чертовы тряпки и забирающегося под самую шкуру тактильным голодом, взрычал раздраженным нетерпением Юа, в злости шлепая по разбрызгавшейся напольной луже ногой в зеленом резиновом сапоге. Пригрозил ложкой, воинственно разлохматил гриву и, безвозвратно теряя часть своего вечного непрошибаемого упрямства за бесконечными срывами да стрессами, о которых — и вовсе недаром — предупреждал паршивый провидческий лис, упавшим голосом пробормотал совсем уже тихое, совсем уже едва-едва тающее: — И возвращайся скорее, собака такая… обратно ко мне… Меня тоже бесит, что ты там с ними… торчать должен…

Собака с дождливым именем, огромный черный грюнендаль или все тот же натасканный доберман, навострив уши, буквально свесила чертов извращенный язык.

Забилась ожившим и преданным горячим сердцем.

Мысленно плюнула в сторону выброшенного ножа-утопленника и, пообещав, что вернется, как только сумеет, вместе с тем клянясь сторожить башню своей прекрасной чаевничающей принцессы, аморфным драконом унеслась прочь, подпаляя то одной искоркой, то другой некстати подворачивающиеся под чешущуюся пасть призрачные домишки, деревца да где-то между тех затесавшихся человечков.

⊹⊹⊹

— Как же, гори оно все синим пламенем, я все-таки зол! — рыча и шипя сквозь зубы, прохрипел Микель, с бесконтрольной силой ударяя кулаком по взволнованной штормующей глади налитой до краев хвойной ванночки.

Теперь, когда они с какого-то кошмарного перепуга рассиживали в чугунной посудине вдвоем, та обернулась именно ванночкой — слишком крохотной, узенькой и вообще, по мнению Уэльса, которого-просто-никто-не-спросил, ни разу не предназначенной для таких вот чертовых посиделок, пусть и Рейнхарт постарался все сделать с чувством, красиво, эстетично даже, мать его все.

Приволок с улицы палых листьев, пахнущих холодным дождем и застывшим в жилках с лета смолистым медом. Разбросал те по кафелю пола, забросил парочку — сморщившуюся и взорвавшуюся какофонией лесных ароматов — и в саму кипящую воду, чтобы те, обернувшись лодчонками из макбетского постмодернизма, неприкаянно скользили по переливающимся мутью волнам, что зарождались здесь чаще, чем Юа успевал дышать — спасибо, в общем-то, господину лису, который впадал в буйства гораздо быстрее естественного легочного процесса.

Чуть погодя, явно не зная, как бы еще извернуться да потрясти павлиньим хвостом, чертов Микель припер фонари.

Обыкновенные старинные фонари-пережитки, пролизанные пылью да офортом миниатюрных гравюр, стерегли в стеклянном витражном нутре вылущенные восковые свечки, покуда сами нагревающиеся серые каркасы, разбрызгивая по стенам позолоту Толкиеновского Лориэна, неторопливо покачивались наверху, на штанге для водяной шторки-клеенки: Рейнхарт каким-то немыслимым образом доставал даже дотуда, когда…

Когда так просто и так банально решал зачем-то подскочить, проорать, в припадке воинственной эпилепсии замахнуться кулаком или схватить невидимого неприятеля за горло, и Уэльсу раз за разом приходилось дергать того за руку, чтобы вернуть обратно вниз, в отнюдь не успокаивающую водицу.

Это Уэльсу-то.

Приходилось.

Возвращать обратно.

Никого ведь нисколько не заботило, что он вообще никогда и ни за что не соглашался на гадостную стыдливую затею мыться, чтоб его все, вместе.

Он долго носился от мужчины по скрипучему полусонному дому, в целях унести целым и невредимым свой зад от этого нового непотребного кощунства. Долго строил на лестницах и по чуланам дамбы-преграды, долго кричал-вопил-орал и швырялся любыми попадающимися под руку предметами, но, видно, Микель был настолько не в настроении, что отыскал, поймал да перехватил чересчур быстро, пресекая все сопротивление за считанные секунды, когда, наклонившись да грубо поцеловав в растерзанные губы, в приказном порядке сообщил, что сейчас они пойдут принимать успокаивающую ванную, договаривать недоговоренные разговоры, а после — откровенно и банально трахаться, потому что у него давно стоит, но в силу случившихся… обстоятельств, требует для начала хоть какого-нибудь умиротворения, способного быть впитанным только посредством горячей воды, безобидной романтики да тихого покладистого мальчишки.

Юа покладистым быть не собирался, но его снова никто не послушался: просто взяли за шкирку, поспешно раздели, зашвырнули в пучины чугунной емкости, на которую с прошедшим временем вывелась стойкая неудобоваримая аллергия. Немножко притопили — для надежности, стало быть. Исполнили канцонетту о полезности послушания и, схватившись за длинные и острые — явно садовые, блядь! — ножницы-секаторы, полезли стричь его челку дрожащими, что у наркомана, руками, попытавшимися для начала разобраться с окровавленной шторкой, по словам двинувшегося лиса тоже отрастившей чересчур длинные космы.

Юа долго и матерно угрожал, долго бился, с неистовым ужасом глядя на кошмарнейший агрегат, предназначенный не для какой-то там мнимой стрижки, в которой он вообще не нуждался — отросшая челка была вполне удобна и хорошо прятала от тупой лисьей акулы глаза, — а для того, чтобы напрочь его всех излюбленных волос лишить, оставив поблескивать в свете домашних софитов хренов лысый скальп.

Юа долго сопротивлялся, долго посылал лесом, проливал на пол воду, прятал между коленей голову и пытался вмазать тупому Микки Маусу то пяткой, то кулаком, а то и вовсе башкой, но…

Ясное дело, потерпел поражение.

Скрученного, побитого и повязанного его же собственной кобыльей гривой, едва ли способного самостоятельно совершать дыхательные фрикции, его загнали в скользкий угол, прижали к нетвердой стенке и, ухватив за глотку с той силой, чтобы основательно лишить способности видеть, каким-то проклятым чудом…

Ровно и без лишних последствий соскоблили излишнюю — хоть и все еще никакую не излишнюю — шерсть, обозначая, правда, одно маленькое незначительное неудобство: Рейнхарт, не успевший к тому времени толком раздеться, весь промок, и, выходит, лишь еще больше распалился, а чертова короткая челка, достигающая теперь — в самом лучшем случае — только до линии глаз-ресниц, никак не позволяла эти самые глаза спрятать, делая из скрытного мальчика-Юа кого-то очень ошалевшего, оробевшего и настолько обнаженно-открытого, что хотелось лезть на стену, свешиваться сраным Билли в петле и оттуда выть на весь чертов дом, пугая добропорядочных Лисов-в-Котелках да котов Карпов.

Пока Юа стекал по кафелю обратно вниз и отмокал, нервно стискивая колени и не находя сил никуда подеваться от зарвавшегося мужчины, тот, немного успокоившись и похвалив самого себя за проделанную работу — все равно же мальчик-Уэльс никогда не похвалит, а хоть какого-нибудь стимула в качестве награды никто не отменял, — заявил, что просто-таки должен как следует подготовиться к столь важному занятию, как получасовое принятие совместной ванны, после чего…

Собственно, взял да и свалил.

Притихший Уэльс вслушивался, как гремит на кухне переворачиваемая вверх дном посуда, как повышается голос итальянского придурковатого диктора, черт знает каким образом проникшего на исландскую радиоволну. Как трубят упитые голоса пасторальной вилланеллы в лирических песенных воздержаниях, как блеют где-то там на фоне овечки Долли в голубых бантиках-рюшах, и как Микель — о, ужас, — подпевая им — овечкам, в смысле, — бьет кружечно-тарелочное стекло, рычит проклятия и, кажется, стучится о гребаные стены башкой, пытаясь переорать в своем аутичном припадке залепляющий уши да трубы ветер.