Не отвечать бы ему, послать бы к обрюзгшей чертовой матери, да как-то…
Мамаша эта самая об океаническом сознании да с веером и кастаньетами в припухлых кистях, уродившая шальной утробой удивительный рогатый изъян, переселилась, кажется, прямо к ним в дом, прямо в гостиную, невидимо рассиживая на бордовом диване да хихикая в свой бокал с мартини и долькой зеленого червящегося лайма.
— Вдоль набережной, — хмуро отозвался Юа. — Один, если тебя это волнует.
— Очень даже волнует… Как тонко ты подметил, сокровище мое. Неужели учишься? Но только откуда бы мне знать, что ты не пытаешься солгать, м-м-м, маленькая ты блудливая омежка?
— Ниоткуда! — озлобленно просипел Уэльс, остервенело думая, что если эта дрянь сейчас же не успокоится и полезет опять его душить-бить-целовать — получит, сука, кипяченым утюгом по своей паскудной морде! — Если не хочешь, можешь не верить и думать, что тебе угодно, псих больной! Но тогда и нехуй спрашивать, если считаешь, будто я тебе вру! Я шлялся по набережной, смотрел на льющийся откуда-то хренов белый свет… Что это за сраный свет, Рейнхарт? Этот столб. Как в гребаных Звездных Войнах… По ту сторону воды светящийся белый столб.
С какого-то чуда Юа, не видящий и не слышащий ничего перед собственным носом, всеми силами подсознания отчаянно пытающийся вернуться в их прожитое и пережитое прошлое заданным неуместным вопросом, почувствовал, что мужчина…
Удивился.
Поразился даже, скорее всего.
Скрипнул продавленным креслом, замер, отставил чертову бутылку…
И, наконец-то за долгое-долгое время прочистив глаза да худо-бедно очнувшись, с легким оттенком паранойи переспросил:
— Светящийся белый столб…? Ты, должно быть, имеешь в виду остров Видей?
— Откуда я знаю?! — против воли оскалился мальчишка, успевший позабыть — или, вернее, не успевший толком узнать, — как отвечать на ласку — такой же лаской, а не вековечной шакальей желчью. — Если бы я знал, что это за херота и как она называется, я бы, наверное, не спрашивал!
— Ну, ну, не горячись, душа моя, — послышалось какое-то… пластилиново-мягкое, беззлобное, утихомиривающее. — Это всего лишь Башня Мира. Слыхал когда-нибудь? Нет? Ничего, тогда я сейчас постараюсь объяснить. Воздвигли ее в честь почившего Джона Леннона — один из основателей Битлз, если тебе вдруг неизвестно это имя, — и с тех пор всегда зажигают девятого октября — день рождения нашего музыкального гринписовца, — оставляя гореть до далекого восьмого декабря — его же дня кончины. Так же этим свечением можно полюбоваться на неделе зимнего солнцестояния — это последние числа декабря, и на неделе весеннего равноденствия — последние числа марта. По-моему, в первый день Нового года ее стали включать, однако, тоже… Ничем особенно примечательным этот монумент не выделяется, но жаждущие зрелищ человечки съезжаются со всего мира, чтобы постоять да с разинутыми ртами поглазеть на бьющие в небеса лучики… Так что, радость моего сердца, однажды я обязательно свожу тебя на этот остров, чтобы ты смог посмотреть воочию и занять самостоятельную позицию — включила тебя эта башня в список своих поклонников или же все-таки оставила нас обоих к себе равнодушными.
Вроде бы он говорил как всегда, вроде бы и вел себя как всегда тоже, но…
Почему-то от этих новых обычных «как всегда» на сердце Уэльса все отчетливее раскрывался продольный кровящийся разрез.
Отрешенно думая, что, должно быть, все равно у них ничего не получится, юноша болезненно скривился, выдрал из розетки шнур утюга, оставляя и себя безоружным, и сердце — подбитым. Непроизвольно согнувшись горбуном в спине, стиснул в пальцах дурацкую ткань, обдирая ту с такой силой, чтобы на свежевыстиранной да свежевыглаженной хлопковой тряпке появилась заметная натяжка, вот-вот обещающая дать трещину и первую пулевую дыру…
— Чем ты там занимаешься, золотце? — послышалось позади. Микель, задав терзающий смурый вопрос, подождал, посчитал по пальцам трупики завалявшихся на столике ссохшихся мух, с чувством утапливая те в бокале красного бренди, но, так и не дождавшись ни слова в ответ, поглощенно наблюдая за притягивающими мотыльком бескрылыми лопатками, трепетно дрожащими под внутрикожным сгоранием, позвал вновь, играя голосом в неугасимый огонек странствующего в бездне Титаника: — Я вижу, что ты занят своей одежкой… Но зачем, свет мой? Что-нибудь должно произойти или это ты просто так, не зная, куда девать своих прелестных вербных ручек, маешься тоской?
Юа, не позволяя тому сказать что-нибудь еще, отозвался, перебил, выдавливая тихое и потерянное, заранее обещающее разорвать все в клочья, но зато непринужденно-искреннее:
— Завтра нас собираются фотографировать. Не то чтобы я был от этого в восторге, но я не…
— Нет, — рыкнули из-за спины даже прежде, чем он успел зафиксировать кружение пришлой осени да ржавого якоря, напрочь вытеснивших тщедушную способность видеть в чуточку более ярких цветах.
Осень мягким изгибом вела спинной плавник, осень проходилась по позвоночнику и плечам сосновым корабельным призраком, и море где-то там прикидывалось ртутью, и вода по трубам текла пасленно-черного цвета, и кровь напитывалась ядом, как те самые листья по кладбищенскому октябрю…
— С какого черта…? — теряя последнюю опору под ногами, практически простонал мальчишка, чувствуя, как откуда-то из клеток его собственного тела букетом брызг проклюнулась да занялась про́клятая сиреневая герань. Он хватался за нее, впитывал ноздрями и изнаночной кожей, пряча на ключ да под ребра, а та все цвела, все просилась наружу, все сводила с ума и доплывала до чутья Рейнхарта, что, приподнимаясь в покинутом кресле, уже не жег, а драл его мясо заострившимися до скальпелей глазами. — Это всего лишь сраная фотография, ты! Никому не нужная никчемная фотография! Я не могу отказаться только из-за того, что у тебя с этим проблемы! Никто там моим мнением интересоваться не станет. И уж твоим — тем более…
— А я сказал — нет, — повторило донельзя упрямое, эгоцентричное, чертоватое одержимое чудовище, демонстрирующее пропахшие старой кровью клыки. — Я не хочу, чтобы у кого-то еще была твоя фотография, и чтобы кто-нибудь навроде твоего нищебродного рыжеголового учителишки мог дрочить ночами на твое прелестное личико… Лучше замолчи по-хорошему и иди сюда, Юа.
Последний приказ прозвучал настолько неожиданно, настолько выматывающе и выбивающе из траншеи-дороги-колеи, что Уэльс все-таки сдался, все-таки обернулся.
Пробежался запавшими глазами, не сохранившими и половины своего света, по серому лицу мужчины, что, привычно заостряясь, пылало нетрезвым пламенем; желтые радужки с сузившимися зрачками пронзали крючками, насаживая на те скукоживающееся черносливовое сердце в разделанной груди. Губы поджались, ноздри чутко дрожали, жадно втягивая исторгаемый юным телом запах…
Юа даже со своего места отлично видел, что у чертового психопата опять стояло, оттягивая штаны, и снова к щекам его прилил стыд, а к рассудку — паническая злостность.
Поэтому он мотнул головой, поглядел вниз да на собственные ноги, что, не подчиняясь его прихоти, вдруг попытались — будто на ведьминском кладбище многими днями ранее — сделать своевольный шаг, желая, вопреки всем хозяйским воплям и буйствам, очутиться в горячих объятиях с терпким запахом пометившего табака…
Рыкнув и матернувшись, замученно взвыл. Стиснул в кулаках белые пальцы и, пронзая зубами до крови нижнюю чувствительную губу, еще более хрипло окрысился, выдыхая всесжигающее:
— Да пошел бы ты на хуй!
— Нет. На сей раз я пойду лишь туда, куда захочу сам, мой маленький дрянной детеныш, — тёмно и с угрозой отозвался Рейнхарт. Опустился обратно, провел ладонью по вылакированному подлокотнику, непринужденно похлопал по своим бедрам, шире разводя ноги и давая тем самым полюбоваться срывающей последние прокуренные да пропитые мозги воспаленной эрекцией. — Я сказал тебе подойти ко мне. Живо, Юа. Прекращай огрызаться и садись сюда. На колени. Я должен поговорить с тобой, наконец, по душам, пока мы не переубивали друг друга голыми руками, что станет концом куда более печальным, нежели кончина сраного Ромео и его простодушной девочки-Джули. Иди. Сюда.
