Чтобы, духи, ветра да совы, знал, глупый, глупый, безнадежный, приручивший и приручившийся лис, что чем бы ты ни занимался, сколько бы грехов да ям за собой ни тащил, ты больше…
Тоже…
Не…
Одинок.
⊹⊹⊹
— Скажи, милый мой котенок…
По одному тону, с которым Рейнхарт обратился к нему, Уэльс понял, что ничего хорошего он не услышит: хватило надраенно-больного блеска в глазах, немного примятого выражения на зализанном пасмурками лице да учащенно и возбужденно вздымающейся груди, чтобы уяснить — чертов лисий король взвинчен до предела, и узнать причину этой взвинченности, пусть и не хотелось, предстояло вот-вот.
— Ну? — обреченно выдохнул Юа, не став ни отбрыкиваться, ни тянуть. — Что тебе там опять в башку ударило, Тупейшество?
После непродолжительной остановки под белоствольной ольхой, поющей о небе да замешанной на соленых слезах земле, они больше нигде не сидели, продолжая неторопливо чеканить манежной вычурностью привычного лондонского шага заросшие то травой, то мхом, то лишаем тропинки; обычные дорожки в асфальте Микелю не нравились — он что-то наболтал о саркофагах для подземных речушек, что-то о конфетах в шоколаде, потому что скоро Хэллоуин, что-то о банальной возможности кого-то встретить, а кого-то не встретить, — поэтому, оставаясь верным своему безумию, мужчина повел мальчишку кружными путями сквозь ветки да пустыри, которые, как вскоре выяснилось, и впрямь оказались какими-то…
Кружными.
Уэльсу сразу вспомнилось упомянутое всуе Кладбище Животных, по ушам ударила зубодробительная заунывная музыка и доводящий до желания пойти и самоубиться детский смех, смешанный с предупреждающим перекликом дикой лесной выпи. Сделалось немного зябко, воздух резко обернулся нездешним и, поднимаясь из сточных ям, запа́х раздавленной зимней ягодой да трупиками словленных для красного урожая тыквенных птиц.
— А как бы, поведай мне, ты хотел умереть?
Вопрос, дошедший до застывшего сознания отнюдь не сразу, настолько пробил сквозной пулей навылет и оставил во рту мерзкую кровавую запруду со вкусом протекающего внутреннего паштета, что Юа, который и без того все явственнее нервничал, покуда тропы уводили муравьиными лабиринтами краснокожих канадских индейцев, споткнувшись, затормозил, вскинул на свихнувшегося изверга глаза и, растянув в наполовину воющей панике рот, с трясущейся истерий выплюнул:
— Никак! Никак, твою гребаную мать, я бы не хотел умирать! Разве не очевидно?! Ты совсем больной, я не понимаю?! Блядь же… Кто в здравом уме захочет взять и подохнуть, скажи мне, пожалуйста?!
— О, это…
— Нет! — тут же передумав, взревел мальчишка, впервые на памяти Микеля так живо да красноречиво замахав останавливающими руками. — Не говори ничего! Я не спрашивал у тебя ответа, кретин ты умственно отсталый!
— Но…
— Замолчи! Да замолчи же ты, я тебя умоляю! Просто не спрашивай меня больше о таком, ясно? Не спрашивай меня о трупах, о смерти, о том, как до этой чертовой смерти дойти… Потому что я не хочу подыхать, слышишь?! Не хочу! Поэтому закрой свой рот или хотя бы потрепись о… о… — торопливо и задыханно поозиравшись кругом, не зная, за что в надавливающих синих потемках ухватиться, Юа, наткнувшись глазами на зеленые холмики непонятных могилок-не-могилок, в сердцах на те ткнул, почти взмаливаясь стерегущему тенью дождящему придурку: — Я не знаю… Да хоть об эльфах своих хреновых! О… грибах! Я видел в лесу эти сраные странные грибы. О дохлых котах… хотя нет, нет, блядь, никаких дохлых котов! О живых котах! О чем угодно живом, понял? Только хватит, черт возьми, философствовать на тему того, как пойти и заделаться покойником, гребаное же ты Тупейшество! Хватит. Мне из-за этого только и хочется, что сбежать куда-нибудь от тебя, чтобы больше этого… не слышать… потому что ты… ты же реально… идиотище… пугаешь в такие… моменты…
Рейнхарт, взвешивающий и перебирающий услышанное, ничего пока не говорящий в ответ, чуточку обомлело на него поглядел. Задумчиво поводил пальцем по нижней губе.
Не по своей, по Уэльсовой.
За что немедленно получил по рукам и был снова обложен скромным тюком искрящейся ругани, пока мальчишка, оставляя последнее слово за собой, отвернулся и торопливым шагом отправился дальше, хоть и идти в это самое «дальше» до иступленной дрожи не хотел.
Догнал Рейнхарт его, разумеется, быстро, в три с половиной прыгучих шага, чтобы, вновь очутившись рядом да наклонившись над промерзающим ухом, озарить блаженной добродушной улыбкой, сопровожденной вопросом ничуть не менее подавляющим, чем вопрос предыдущий:
— Хорошо, душа моя. Не держи зла, если я тебя расстроил — я вовсе того не хотел. Давай тогда попробуем вот так: где, когда придет необходимость покинуть этот свет, ты хотел бы переродиться?
Юа почти-почти простонал. Почти-почти взвыл полночным несчастным оборотнем, молящим затворную луну заткнуть этого балбеса и унести куда-нибудь подальше туда, где тот нажрется волшебной молчи-травы да вернется скромным, тихим, ладным, послушным…
Все равно же доводящей до припадка сволочной гадиной с мерзкими замашками и эгоистичной манией все грести под себя, сколько ты его, ублюдка такого, ни пои задарма растраченными колдунскими травками да порошками.
— Нигде, — отчаявшись и сдавшись, честно отчеканил он, решив, что так все-таки легче, чем просто да бестолково переругиваться, покуда гадина эта продолжит лезть, уперто добиваясь своего.
— Это как же так? — удивилась та. Нырнула мальчишке за спину, выныривая уже со стороны иного плеча да прожигая лимонниками посвечивающих в сумраках глаз. — Нет, нет и еще раз нет, юное мое сердце, так никуда не годится. Это — в корне неверный ответ!
— Да ну? — с уколом поднывающего раздражения отозвался Уэльс. Сейчас его куда больше волновало то, что продолжало происходить вокруг, а не то, о чем вещал ударенный на всю голову хитрожопый лис: тропка, по которой они брели, завернувшись парой улиточных спиралей, начала заметно сужаться, огибая невысокий холм, усеянный гробовыми плитами да прекратившими включаться фонарями, и мысль о том неизведанном, что дожидалось в конце пути, приводила в судорожный промозглый трепет. — И какой тогда ответ вам нужен, ваше чертово Величество?
Привычно не придавая значения намеренно издевающимся да язвящим иносказательным приставкам, заменяющим его имя, лисий ублюдок, обтеревшись о мальчишечье плечо, расплылся в довольной улыбке.
— А вот вопрос поставлен правильно, радость моя! И я с удовольствием на него отвечу. Сказать ты должен был примерно следующее: ах, мой милый, возлюбленный всем трепетным птичьим сердечком Микель, мне, конечно же, совершенно не важно, где и кем переродиться, лишь бы только сделать это вместе с тобой! Ну? Как тебе такая расстановка? Разве же это не согревает твое сердце так же, как и мое?
Вот же…
Сука.
Еще и голос решил переиначить под повизгивающий девчачий лепет, еще и передразнил, еще и захлопал этими своими волнистыми чернильными ресницами, складывая лапы пресловутым сердечком, гребаный морской хряк!
У Уэльса не отыскалось сил ни спорить, ни ругаться, ни опять и опять до угара орать — горло и без того болело, саднило, да и ветер продолжал щипать за щеки-связки-глаза-уши. Поэтому, приглядев вблизи от себя одинокий предсмертный куст, мальчишка, покусав губы, лишь злостно потянулся к тому, отодрал самую увесистую, самую толстую и самую пересушенную ветку, послушно улегшуюся в ладонь, как некогда — теплый деревянный меч, пока он с несколько раз ходил на фехтовальные тренировки вместе с насильно затащившим господином Отелло, о которых теперь можно с чистой совестью позабыть.
— О да… — рыча и хрипя, что волк после длительного запоя, проговорил он, поигрывая в ладони добытой дубинкой. — Конечно, это просто… охереть как согревает меня, извращенный ты трансвестит!
Пылая гневом, пылая жаждой отколотить этому идиоту все, что отколотить удастся, и хорошенько за выдавшуюся ночь отомстить, Юа резко развернулся, резко, особенно не замахиваясь, сделал выпад своим несчастным недомечом, целясь в обычно доступную для ударов лохматую голову…
