⊹⊹⊹

Попрятавшись в невесомой недосягаемости, продемонстрировав все семь с половиной разновидностей дождя, которые успело придумать за последнюю неделю, солнце Рейкьявика вновь взошло на свою волну, вещая через пространственный эфир, что в пустоте была обнаружена вселенная смысла.

Оно переливалось, разогревалось каленой конфоркой, белилось и желтилось, и морось, избороздившая землю, пусть никуда и не испарилась, оставаясь посверкивать бутылочным битым стеклом на поверхности, но хотя бы приняла облик чуть менее отталкивающий, потянув наружу за поводки да шлейки свободных в этот денный час людей.

Солнце танцевало, гарцевало, готовилось уйти на покой до следующего недолгого утра, и Микель с Юа, по-своему плененные омутами барбарисового реальгара, разлившегося под облаками, обложенные со всех сторон пакетами с покупками, поплелись не на поиски такси — позвонить Микель не мог, потому что умудрился забыть телефон дома, — а на поиски самого увлекательного вида на Фахсафлоуи — залив Атлантического океана на юго-восточном побережье, что плескался блокитной волной между смутно угадывающимися точками островов Снайфельснес и Рейкьянес.

Рейнхарт долгое время трепался о том, что если очень повезет — мрачный непредсказуемый океан позволит полюбоваться случайным наблюдателям подплывающими совсем близко к городу горбатыми китами, и хоть Юа отчего-то не очень поверил, что они кого-то в синих водах увидят, хоть лисий человек и сам признался, что киты эти обычно встречаются в прибрежных зонах лишь до середины сентября, но все же не отринул надежды, что иногда можно ухватиться взглядом за темный хвостовой плавник запоздавшей животной рыбины, плавно втекающей громоздкой благородной тушей в нулевой меридиан.

К некоторой неожиданности Уэльса, они с Микелем сумели вполне легко прийти к чему-то общему, проявляя схожие вкусовые предпочтения в выборах тряпок, и теперь юноша, немного неуютно поглядывая на довольного, расслабленного кровяным закатом мужчину, грелся в пахнущих неношеной вещью обновках: черном худи с наколкой Мэрлина Менсона на спине, белой длинной лопапейсой цвета меха северного оленя с расширяющимися книзу рукавами и таким же — отчасти расширяющимся — искусно связанным подолом.

Кофта была настолько длинной, достающей почти до колена, что даже невесомое на ощупь, но удивительно теплое полупальто оттенков весенней изморози заканчивалось раньше нее, позволяя Рейнхарту, удовлетворенно мурчащему себе под нос, украдкой любоваться причудливым эфемерным узором снежного наряда. Рукава пальто были чуточку длинноваты и могли поглотить руки мальчишки целиком, если бы тому, скажем, стало нестерпимо холодно, и это тоже так по-своему одурманивало, что у Микеля плыла голова, а тело, вопреки ветрам черного побережья, горело каждой клеткой, не в силах перебороть голода мужской своей сущности.

Длинный бирюзовый шарф, тоже болтающийся до острых колен, сине-белые полуджинсовые штаны, обтягивающие худые ноги, и сине-белые же кеды на радужной шнуровке как-то так по-особенному дополняли облик, что Рейнхарт, обернувшись донкихотом нежности, был готов снова и снова припадать перед своим цветком на колени, просыпая тому в карманы выброшенные на берег морские звезды и собирая с капюшона маленькие да заострившиеся звезды другие — небесные и хрупкие, — что сошли с отражения океанической глади и что удивительный юноша носил под сердцем, разбрасывая неосторожными взглядами изредка теплеющих глаз.

У мальчика-Юа дрожали губы и руки, пока он аккуратно, недоверчиво, изредка зыркая на Дождесерда, покусывал мороженое от Valdis — известного затейника и экспериментатора с йогуртами, Италией, скиром и безумством выходящих из-под шаловливых перчаток химерных продуктов.

Мороженое, потугами вкусового извращения всё того же Дождесерда, хранило в себе оттенки бекона, мальчику вроде бы — ни разу, упрямый, не верил, что беконовое мороженое вообще можно есть — нравилось, а сам он всеми силами делал вид, будто не замечает собственной дрожи, будто ему все равно и будто это не его тело вовсе, ощущая присутствие в желчи обволакивающего наркотика, начавшего постепенно вникать в кровь, пропадает под нетерпеливой мутью; глаза Уэльса были как всегда поволочно-темны, щеки — белы, слова — болезненны и по-терновому да сушняковому скудны.

Он недовольно ерзал на вулканическом пепелистом песке, недовольно косился на уходящее за воду красное солнце и недовольно шикал на Рейнхарта, когда тот пытался протянуть руку и что-нибудь в нем потрогать. Но еще более недовольно крысился, когда мужчина — отринутый и отверженный в десятый за минуту раз, — отвлекшись, глядел на свое трижды проклятое бесценное приобретение: огромный миньон-переросток, ухмыляясь раздражающей туповатой улыбкой, сидел справа от лиса, глядя заиндевевшими стеклами очков на бушующий кобальт вечного прибоя, за которым просвечивали сопки льдисто-манных гор.

Конечно же, хренов Рейнхарт эту дрянь все-таки купил.

Конечно же, прочувствовав обстановку, сделал это тайком от Уэльса, пока тот, примеривая один наряд за другим, соизволил выгнать мужчину прочь и запереться в кабинке, вопя из той чумной собакой, что прикончит всякого гада, который только посмеет к нему сунуться.

Микель на всякий случай предупредил тамошнего массовитого продавца, чтобы, если вдруг мальчик справится раньше, чем он сам вернется, не позволял буйному неуравновешенному созданию никуда деваться, а сам тем временем…

Сам, сука такая, потащился на свои грязные миньонные делишки.

— На кой хрен он тебе сдался, этот уродец? — побито цыкнул Юа, окидывая до крайности недружелюбным взглядом новоприобретенную дребедень гуляющего по утлым выдуманным переулкам Рейнхарта. — Ради этой вот падали ты просто взял и свалил, гадина лживая, оставив меня там одного, да…?

Микель, как будто бы чересчур хорошо понимающий то, чего не понимал и сам Юа, склонил к плечу лохматую голову. Быстро теряя к желтому недоразвитому ублюдку интерес, всем корпусом обернулся обратно к мальчишке, бегло поправляя устроенные вокруг них сгорбленные тюки и пакеты — в тех спали одеяла, немного новой посуды, одежда для Уэльса, резинки и расчески для его волос, теплые предзимние сапоги на пору, когда заморозки станут сильнее. Шампуни, мыло, новые зубные щетки, кухонные полотенца, стиральный порошок, две подушки, носки из оленьей шерсти, шапки, нижнее белье и перчатки с вязаными полосатыми шарфами. Варенье из подснежников, яйца тупиков, рыба всевозможных сортов и способов приготовления. Оленина, к которой Юа проявил более-менее угадываемый интерес, свежие мучные изделия, овощи, снова рыба, горючая бутылка черной дряни для алкоголика-лиса…

Чтобы дотащить это все — едва ли хватало четырех рук, и извращенный Рейнхарт, выкручиваясь из любой ситуации ловким хорем, тащил идиотского желтого монстра на спине, накрепко затянув вокруг своего горла да пояса его ноги-руки, точно лямки от походного — вот так они и заполнили однажды мир, эти чертовы тысячи американских подростков, обмотавшихся торбами да ушедших в горы молиться, обосновав там новую палаточную галактику — рюкзака.

Уэльса эта картина бесила, Уэльс истово ревновал и, в общем и целом, всячески мечтал, чтобы этих обоих разом зашвырнуло в клокочущий соленый океан, чтобы сраного миньона унесло далеким безвозвратным течением к Карибским островам, а вероломного зверьего ублюдка просто хорошенько промочило да проучило.

— Признаюсь, душа моя, я виноват перед тобой, — ни хрена не искренне проговорил ублюдок, разводя руками и продолжая танцевать да отплясывать этой своей прозорливой, видите ли, улыбкой. — Но как мне еще было поступить, когда ты обещал устроить новую обворожительную истерику, если мы вернемся за этим вот куском несчастного плюша вместе, а я его так хотел?

— Никак! — злобно рявкнул Уэльс. Догрыз с хрустом и бешенством вафельный конус, едва не задавившись последней промасленной крошкой. Отер о песок руки и, доведенно поглядев, продемонстрировал подпиленные жизнью клыки, лишь чудом проехавшись коленом мимо — а не по — коробки с их — горячим и ароматным еще — обедом, купленным в одном из здешних уличных заведений как будто бы тоже экологического — хотя ни черта подобного — фаст-фуда. — Забыть про него и успокоиться! Потому что это уродство ни тебе, ни мне не нужно! Надо было нахуй вылезать из этой чертовой примерочной да валить от тебя, пока ты праздно туда-сюда шлялся…