Чем бы она там ни являлась, терпением эта тварь не обладала, оказанным не-гостеприимством довольной не осталась и, замучившись играть в нелепые кошки-мышки, исход которых и так был по умолчанию прочитан и прописан, рванула с таким бешенством, что Уэльса, ударенного под ребра и дых, моментально снесло на половину проигранного шага; рамы тут же вырвались из рук, громыхнули, припечатанные чьей-то всепоглощающей исполинской махиной, о стены, просыпавшись брызгами растрескавшегося и разбившегося стекла. За спиной, как будто только того и дожидаясь, что-то зашуршало, задвигалось, заскрипело…

И когда Юа, наивно, перепуганно и задолбанно уверенный, что хуже уже не станет, обернулся, погружаясь в отсрочивающий неизбежное оцепенелый анабиоз, когда выхватил рыдающим взглядом пресловутое кресло, должное защищать, а не предавать и устраивать чертовы сюрпризы, то увидел, воочию и под берущим под глотку кошмаром увидел, что под белой простыней все это время покоились вовсе не тряпки, не мусор и не прочая одомашненная дребедень, которую он должен был осмотреть, проверить и перепотрошить раньше, сразу как сюда залез и заделал единственный толковый проход, а…

А…

Сидел — сидел, блядь…! — там некто…

Кто-то…

Двуногий, высокий, до смерти похожий на человека, только…

Только вот…

С головой не человека, а…

Ли…

са.

С проклятой головой такого же проклятого лисьего животного, разлохмаченной и торчащей клоками шерстью, белым выглаженным фраком, каких у лисов не бывает, и белыми брюками по длине все того же человеческого тела. С тростью, отполированной гребаной тростью в сраной лапе-руке, завернутой в лоск пропылившейся белой перчатки, и с белым котелком на макушке, увенчанной парой растопыренных треугольных ушей. Морда этого ебаного лиса скалилась старыми поношенными клыками — навряд ли способными загрызть, но не в том же дело — и запавшими глазами цвета придавленной темнотой бычьей крови. Морда эта пантомировала и морщинилась, пыталась то ли встрепенуться, то ли пошире раззявить зубастый рот, в то время как прямо на белых острых коленях, оторванный и аккуратно уложенный, покоился мохнатый, но несколько облысевший хвост, перевязанный цветастым носовым платком…

Ветряная тварь, самой себе аплодирующая, веселящаяся, хохочущая, хрустящая звоном перемолотых осколков, задула вновь, хватаясь пальцами и срывая хренову простыню окончательно, открывая чужие тусклые туфли да высокие синие…

Гольфы, завязанные на пышные обвислые банты.

Лис этот дьявольский вдруг покачнулся, нагнулся, словно его хорошенько пнули ботинком в спину, вперед, полыхая и мигая слишком живыми глазами…

Где-то там же сраная белая тряпка, взвившись призраком не-дружелюбного Каспера, просквозила по полу, приподнялась по стене и, отлипнув от той, свернувшись картонной мультяшной фигурой, стремглав — знала, знала же куда и зачем целилась! — понеслась на перекосившегося в лице Уэльса, оплетая того липким меловым саваном и отнимая последнюю возможность дышать, бежать или хотя бы видеть, понимать и смотреть, что вытворяла кошмарная двуногая бестия, подозрительно корчащаяся и пытающаяся как будто бы…

Встать.

Юа, никогда еще в своей жизни не кричавший от страха или боли, никогда вообще не надрывавший рвущихся по жгутам голосовых связок, если дело не касалось ссоры, гнева, обиды или попытки что-нибудь или кого-нибудь заткнуть…

Так постыдно, поверженно, разодранно, истерично и изломанно…

Заорал.

⊹⊹⊹

Микелю не спалось.

Первый час его жрала и терзала ни на секунду не отпускающая злость молодого горного барана, столкнувшегося рогами в рога с бараном другим — пожитым, потрепанным и опытно-древним, которого то ли подло и ублюдочно куснуть за ногу да сбросить с обвала, то ли поджимать хвост да лететь туда самому. Во втором часу, когда эти сраные бараны утихомирились и, кажется, на пару сбросились вниз, совершив славное коллективное самоубийство, в голову полезли тысячи отвратительных и беспокойных картинок, в которых милый сердцу мальчик-Юа, закрывшийся там, наверху, то чесал этого сраного кота по брюху и пел ему больные влюбленные колыбельные, то вдруг поднимался, ломал окно, плел из простыней веревку и, перекинув через плечо длинную черную косу, выбирался на волю с поганым кошаком под мышкой, с легкой руки соглашаясь раз и навсегда оставить его прозябать в только-только оборвавшемся одиночестве.

Паранойя, множась, тужась и грызясь, раздувалась до тех опасных размеров, за которыми Микелю хотелось все в срочном порядке бросить и бежать на улицу, чтобы пасти вероломного малолетнего ублюдка под его же окном; он бы непременно, не медля и не сомневаясь, сделал это, если бы под желудком не ворочался и иной страх: что Юа в то же самое время решит высунуться наружу способом куда более примитивным — то есть через дверь да лестницу, — вскроет каким-нибудь образом один-другой потайной замок и тихенько удерет.

Немногим позже Микелю, пытающемуся все в мельчайших деталях припомнить и сложить, подумалось, что простыня мальчику досталась исключительно в единственном экземпляре, старая, ненадежная и по собственным швам же рвущаяся — наверху завалялось, конечно, и бельишко другое, но верилось в то, что юная роза полезет где-то там рыться и что-то искать, с трудом. Еще через минут тридцать, тикающих и тикающих в болящем мозгу раздражающими настенными часами, Рейнхарт почти твердо убедил себя, что бежать Уэльс все-таки не станет, иначе, наверное, так бы об этом и сказал: мальчик не был похож на того, кто стал бы в чем-то таком лгать да что-то такое утаивать, поэтому мужчине вроде бы сделалось сомнительно легче…

Хотя, пожалуй, нет.

Он все так же ревновал, все так же бесился, злобился, убивался и мучился. Добрался до холодильника, из которого выудил остатки залежавшегося бреннивина, и, пытаясь утолить раздирающую смесь из тоски, обиды, негодования и покрывающего все это сверху непонимания, стал глушить чертов картофельный шнапс с перекошенной кривой рожей, спустя пять гребаных лет так и не находя ответа, как хреновы — Юа, милый Юа, как же заразителен твой ядовитый язычок… — исландцы его пьют и почему он столь уперто сам следует их нездоровому и заразительному, в общем-то, примеру.

Алкоголь кое-как притупил и утихомирил разгорячившиеся нервы, и Микель даже вспомнил, что хотел этим вечером принять ванну, которой, правда, ни принимать, ни видеть больше совершенно не желалось.

Сетуя, прикидывая, представится ли еще в ближайшем времени подобный шанс или не представится, сходил в туалетную комнатку, отлил. С редко проявляющейся подторможенностью — как же он, оказывается, от всего этого устал… — отметил, что чертов труп, которого звали Билли, опять поменял заданную утреннюю позицию. Подумал, зависнув над толчком и невидяще разглядывая болтающиеся синие пятки, что вовсе не нужно Юа знать, что однажды одного такого Билли он воочию знавал, недолюбливал, мечтал собственноручно утопить да повесить, но так и не успел своего маленького порочного желания воплотить: паршивый Билл Фредерик, выходец из поганых американских трущоб, преставился без его помощи, угодив в доску пьяным на рельсы проносящегося скорого поезда.

Способ, которым тот подох, Микелю не понравился — слишком быстро, безвкусно и никак, — а потому, хотя бы примерно запомнив запавшие в ливер раздражающие черты, мужчина заказал у чудаковатых мастеров на все руки, подпольно выполняющих любой грязный и экстравагантный заказ по такому же любому подпольному городу, подвижное изваяние Фредерика в том виде, в котором ему больше всего желалось того загробно лицезреть.

Не то чтобы он любил это чучело и не то чтобы оно ему давным-давно не поднадоело, но снимать его было откровенно лень, да и в самые дурные дни, когда настроение стекало по пальцам в загаженный и забитый сортир, уродливая синяя морда прошлого неприятеля в некотором роде…

Пожалуй, подбадривала.

На сей раз, правда, труп висел как-то… не так, и дело тут было не в этих вот постоянных сменах углов, оскалов, взглядов, ракурсов, местоположений и прочего дерьма, но Рейнхарт привык отмахиваться и не обращать на маленькие безобидные странности особенного внимания: в конце концов, труп — это всегда просто труп, как бы он там ни двигался и ни шевелился.