Мария, улыбаясь, подошла к нему, уперлась руками в бока и стала ждать. Фрейд мог прекратить это ожидание только одним способом – рассказать ей, о чем размышлял. Заставить ее ждать дольше было бы невежливо.

– Извините меня, но это было очень приятное размышление. Писатель Гёте и я согласны в том, что определенность – рай для дураков.

– Ох, это для меня слишком трудно, но… – Она дотронулась указательным пальцем до кончика своего языка, и этот жест понравился Фрейду. – Знаете, вы вполне можете быть правы. Но теперь извините меня, если я скажу, что сомнение – ад для умных.

Она улыбнулась, но молчание, наступившее после этих слов, заставило ее смутиться. Она ошиблась. Проклятый длинный язык! Она всего лишь уборщица, горничная, а он иностранный врач и гость папы. Может быть, он даже сделает так, что ее уволят за дерзость. Она расправила на себе фартук и придала лицу соответствующее выражение, чтобы исправить ошибку.

– Прошу прощения, доктор, больше я вас не побеспокою.

Фрейд поднял руку, делая ей знак остановиться, и она замолчала.

– Нет, не извиняйтесь, – серьезно сказал он. – Я даже размышлял над вашими словами. Меня поразила ассоциация между раем и адом. Как она пришла вам на ум?

– Это просто, – с облегчением ответила Мария. – Это игра, в которую иногда играют женщины, чтобы позабавиться. Она называется «перевертыши». Женщины ставят стулья в круг, одна начинает игру короткой фразой, а ее соседка справа должна сказать ей фразу из слов, противоположных ее словам. Если соседка ошибается, то платит штраф, и мы много смеемся. Вы сказали «рай для дураков», а я наоборот – «ад для умных».

Он трудился много лет, изучая механизмы ассоциации идей, с помощью ряда ключевых слов вызывая другие слова в уме пациентов, и связи между словами помогали исследовать самые темные углы их подсознания и их неврозы. Но все было не так просто: механизмы внутренней цензуры часто вынуждали человека говорить противоположное тому, что он думал. Если вместо того, чтобы тревожить пациента просьбой принять участие в медицинском эксперименте, он будет просить их играть в перевертыши, будет достаточно перевернуть ответы – и он получит результаты, не искаженные никакими преградами. А что, если…

– Доктор, вы хорошо себя чувствуете?

Фрейд очнулся от своих размышлений и взглянул на Марию – скорее задумчиво, чем удивленно. Потом энергичным движением руки он велел ей сесть у письменного стола. Его желудок отозвался на запах яиц и колбасы, но сейчас у Фрейда было на уме другое.

– В таком случае, – сказал он Марии без всякой подготовки, – если я скажу вам «вода», что вы ответите?

– Огонь!

– Ребенок.

– Старик.

– Дом.

– Земля.

– Мясо.

– Рыба.

– Секс.

– Доктор!

– Простите меня, Мария. – Фрейд притворно кашлянул. – Я не хотел быть нескромным. Это основные слова, которые являются частью моей методики. Может быть, я объясню вам это в другой раз. Очень вас благодарю. – Он взял с тарелки сосиску. – Не хочу вас больше задерживать: я думаю, у вас много дел.

Горничная встала и слегка поклонилась, а затем начала убирать постель. Она чувствовала, что вела себя как настоящая дура, и надеялась, что доктор не заметил, как она покраснела, словно послушница, которая несколько последних лет своей жизни только и делала, что перебирала чётки.

Мария отлично знала и мир, и секс, хотя теперь не имела мужа. Она в одиночку вырастила дочь. Девочке уже начинали нравиться похвалы, которые мальчишки ей кричали.

Если бы сама она в этом возрасте посмела поднять взгляд в ответ даже на самую невинную похвалу, мать дала бы ей пощечину. Но времена изменились, и Мария, которая работала каждый божий день с утра до вечера, не знала, как уберечь от греха дочь. Работала она у своей матери в винной лавке и уборщицей в Ватикане – в двух местах, где чаще всего называют имя Бога, но с разными намерениями.

Мария надеялась лишь на то, что удовлетворят ее просьбу взять дочь к себе в помощницы. Может быть, согласятся теперь: с приездом этого доктора у нее стало больше дел. Несколько лишних чентезимо им не повредят, но Мария взяла бы ее на эту службу и бесплатно, лишь бы дочь была рядом.

Горничная подошла к окну под предлогом, что должна его вымыть, открыла его, выглянула наружу и стала медленно считать до десяти. В эту игру-гадание она играла с детства, и было огромное множество вариантов игры. Если она увидит идущего по саду священника до того, как закончит считать, ее желание сбудется. Дойдя до семи, она стала считать медленнее, и на слове «девять» увидела красную шапочку. Она увидела не просто священника, а епископа. Бог услышал ее молитву: Крочифиса будет работать вместе с ней.

Когда Мария ушла, Зигмунд Фрейд только что доел свой завтрак; яичница успела остыть. В следующий раз он позаботится о том, чтобы поесть перед тем, как заговорить, или даже пригласит ее перекусить вместе с ним. Эта женщина вовсе не глупа, даже наоборот: у нее есть тот крестьянский ум, которым обладают деревенские старушки. Ему было бы приятно продолжить начатый разговор. Но, может быть, лучше его не продолжать. В его теперешнем положении легко может развиться синдром Фауста. Ах, этот благословенный Гёте! Как он умел исследовать самые скрытые тайники человеческой души! Он врач, как Фауст, а неопытная послушная Мария была бы идеальной Маргаритой, покорной исполнительницей его желаний. Жаль, что финал у Гёте трагический: оба умирают.

А теперь – конец этим нелепым фантазиям. Будь он верующим, несомненно, приписал бы их чьему-то злому влиянию, может быть, как раз козням коварного гётевского Мефистофеля. Было совершенно необходимо взяться за работу, и Фрейд обратился к записям о снах де Молины-и-Ортеги.

Второй сон, в котором тот называл святого отца его фамилией Печчи, а тот его молча упрекал. Тут все ясно как день. Де Молина-и-Ортега чувствовал себя виноватым перед папой из-за чего-то, а точнее, из-за какого-то греха. Грех по-итальянски «пеккато», и звучащая похоже фамилия Печчи явно заменяла это слово. Значит, тут было отклонение, характерное для кошмаров, которое прикрывало сознание виновности, заключенное в самом проступке. В сущности, де Молина хотел искупить свою вину, то есть получить от нее удовлетворение, что подтверждало теорию Фрейда: сон выражает потребность удовлетворить желание. Кажется, в католическом учении согрешить можно действием или бездействием. Значит, де Молина совершил какой-то греховный поступок или, что вероятнее, нарушил какой-то моральный долг.

В первом сне нужно было подробнее изучить многие элементы. Пара, которая вела или несла де Молину, – возможно, его родители. Это предположение подтверждается тем, что он подчиняется их требованию держать глаза закрытыми, показывая свое доверие к ним. Но вот движение разноцветных звезд, в том числе маленькой яркой звездочки, которая то появлялась, то исчезала, поставило Фрейда в тупик. Или речь шла просто о непогашенной лампе, тогда это материальная, физиологическая забота, и никакого значения в этом нет. Или, что вероятнее, звезда могла означать свет надежды в хаосе ночного небосвода. Тогда этот свет – прощение папы, которое бы удовлетворило желание де Молины, или прощение Бога, но Бог во снах часто появляется в виде мощного света, а не маленького мерцающего огонька.

Фрейд закрыл тетрадь с заметками и стал думать, раз за разом втягивая в себя дым сигары «Дон Педро» со вкусом ванили. Эти движения убаюкивали его своим медленным ритмом. Другая сигара «Дон Педро», с запахом коньяка, лежала в кармашке пиджака; она достойно завершит трапезу, какой бы та ни была – обильной или скудной.

Сигара еще горела, когда Фрейд почти неохотно спустился в столовую. Гибкие завитки голубоватого дыма, поднимаясь вверх, соединялись один с другим, как объединяются танцовщицы в танго, – и пересекали полосу света и мелкой пыли, образованную солнечными лучами. Фрейд, следя за ними, все выше поднимал голову, насколько позволяли шейные позвонки. Уже пару лет он каждый раз, когда шевелил шеей, слышал зловещий скрип костей, который его тревожил. И все это из-за неестественной позы, в которой он сидит в кресле, выслушивая пациентов. Однако, когда взгляд уперся в потолок, высота этой расписанной фресками поверхности вызвала у доктора приятное сокращение половых желез.