– Есть! – Аксинья поднялась, грозно свела брови. – Все у нас есть. Это ума у тебя нету.

– Это что ж, Демьян ее поведет? – не оборачиваясь, спросила Глаша. – Не осилит…

– Молчи! – В одно движение Аксинья оказалась рядом с сестрой, схватила ее за плечо и с силой оттолкнула к окну. – Лучше вон, погляди, курица старая, непогода идет. Пока ты тут квохчешь!

– Да и что? – кажется, совсем не обидевшись на такое обращение, протянула Глаша и сама себя оборвала. – Демочка же там…

Аксинья молчала, напряженная, грозная, будто это она – буря. По лицу, обтянутому сухой кожей, невозможно было прочесть, какие тревоги бушуют внутри, но Леся своим новым чутьем ощущала ее страх, медленно, но верно переходящий в ужас.

– А успеет воротиться-то? – спросила Глаша, пожевала губами и ответила за сестру. – Не успеет.

– Надо тучи гнать, прочь, прочь, пусть озеро питают, а под Демьяновыми ногами не след болоту хлюпать. – Аксинья повернулась к полкам, заставленным пузырьками и баночками, и принялась открывать то одну, то другую. – Отгоним хмарь, мавок, болотниц от дороги его… Будет тепло да сухо. Будет.

– Зверобоя возьми! – подсказала ей сестра, но Аксинья только плечом дернула, не отвлекай, мол, не до тебя.

Леся вжалась в лавку, наблюдая за их суетой. Из окна и правда начал тянуть прохладный ветерок. В разгаре душного полдня он был скорее наслаждением, чем угрозой. Но в комнате витал страх, который быстро перекинулся от сестер к Лесе. Что-то надвигалось на поляну, спрятанную в лесу. Что-то шло от горизонта, чтобы обрушить свою мощь на крышу дома. Что-то гневалось там, за деревьями, что-то готовилось пронестись по чаще разрушительным ветром, иссечь ливнем, искромсать ее молниями, затопить так, чтобы и без того измученная лишней водой земля захлебнулась, обращаясь в топь.

Эта уверенность, появившаяся в Лесе, разрезала толщу киселя, в котором жалко бултыхалось ее сознание, и она вспомнила узкую тропинку между асфальтовой дорогой и склоном, поросшим жухлой травой. Ее ножки – маленькие, обутые в синенькие ботиночки, – с трудом поспевали за широкими шагами мужчины, идущего впереди. Он вез за собой два велосипеда. Один – большой и ржавый, другой – маленький, блестящий, с розовой пуховкой на месте звонка.

– Пойдем, пойдем! – подгонял ее мужчина, оглядываясь через плечо.

Солнце светило так ярко, что Леся щурила глаза, но его улыбка, спрятанная в окладистой бороде, виделась ей отчетливо.

Они спешно шагали вдоль трассы к большим домам. Кажется, позади был длинный день, долгожданный, а потому счастливый. Они уехали на велосипедах прочь от девятиэтажек туда, где шумели деревья, а под колесами скрипела опавшая хвоя. Кажется, это было запрещено, но мужчина лукаво улыбнулся, опустив тяжелую ладонь на ее макушку, и Леся напрочь забыла все правила, которым учила ее бабушка.

Но когда день этот, принадлежащий только им двоим, был в самом разгаре, мужчина вдруг поднял лицо к голубому небу и нахмурился.

– Непогода идет, – сказал он. – Поехали, Леся, обратно.

И они поехали. Теперь к радости прогулки добавился колючий страх, пружинящий еще большим счастьем, чем спокойствие. Они неслись по тропинкам, новенький Лесин велосипед – беззвучно, старый – мужчины – скрипя, а небо над ними наливалось грозой.

Дождь начался, когда они почти подошли к домам на отшибе города. Леся совсем измучилась, но виду старалась не подавать. Тогда мужчина остановился, стащил с себя тяжелую куртку, пропахшую его телом и дымом костра, накинул на Лесю и решительно бросил свой велосипед на обочине.

– Потом заберу, – отмахнулся он.

Подхватил Лесю на руки, закинул за плечо, весело охнул, делая вид, что ее тощее тело для него – неподъемная ноша, и заспешил по тропинке, везя за собой железного коня Олеси. А дождь бил ему под ноги, превращая придорожную пыль в грязь, топкую и мерзкую. Но что ему были эти мелочи? Он шагал вперед, весело переговариваясь с притихшей Лесей.

– Дождь на землю льется, в землю бьется, – повторял он. – Ты – земляная вода, запрети небесной литься, уведи тучи, осуши кручи. Небо сухое, солнце золотое.

Олеся не могла вспомнить, успели ли они до грозы, сильно ли ругалась бабушка, да и кто этот мужчина, она тоже не помнила. Но каждый раз, когда память открывала перед ней новый осколочек, он появлялся в самых счастливых, самых ярких моментах.

– Вот же зверобой, слепая я курица! – вернул Лесю к реальности окрик Глаши.

На столе у полок сестры успели разложить кусок чистой ткани. Сухие травы в аккуратных пучках, плотно закупоренные флакончики, острый серп, старый, но отполированный умелой рукой, свечи, кусок угля – все это больше походило на реквизит фильма про колдуний, чем на серьезные приготовления, но Аксинья обтирала от пыли бутылку из зеленого мутного стекла так осторожно, что Леся решила оставить сомнения при себе.

На нее и не обращали внимания. Глаша топталась у полок, то беря в руки связки трав, то приоткрывая баночки, поднося их к носу и снова возвращая на место.

– Да хватит уже, угомонись, – бросила ей Аксинья. – Куриц ты во дворе резала?

– А где ж еще.

– Так зови Стешу, пусть принесет… Будет лесу сытно, а нам спокойно.

Глаша кивнула и стремительно вышла из комнаты, бормоча себе под нос:

– Как бы в суп их уже не отправила, торопыга, девка, торопыга!

Аксинья проводила сестру тяжелым взглядом и повернулась к Лесе, будто только что вспомнив о ее существовании.

– Уходить собралась, так? – спросила она.

Леся коротко кивнула. Сидеть тут в порванной рубахе на низкой скамье, когда стоящая напротив женщина сжимает в пальцах острый серп и смотрит на тебя, с трудом сдерживая злость, было невыносимо.

«Соглашаться. Делать так, как скажут. А потом бежать», – повторяла она про себя, скрывая дрожь.

– Я бы тебя отпустила, да только должок у тебя перед родом моим. – Аксинья нахмурилась. – Вот пойдешь со мной, сделаешь так, как я тебе скажу, ну, а потом… Гуляй на семь ветров. Весь лес хоть обойди, нет мне до того дела. Договорились?

– Только пообещайте, что после меня отпустите, – дрогнувшим голосом попросила Леся.

– Обещаю.

– Нет, не так. – Сама не зная, что делает, Леся поднялась со скамьи и шагнула вперед. – Серпом этим поклянитесь, домом этим, лесом. Родом своим поклянитесь, что отпустите меня, как только я отплачу вам за помощь. Сегодня же отпустите!

– Гляди-ка ж… Неразумная девка, а как говорит. – Аксинья покачала головой, тяжелая коса осталась лежать на худом плече, словно змея. – Приперла к стенке бабку старую, да? – Фыркнула, потянулась было к столу положить серп, но замерла, подумала и снова покачала головой. – Ну, твое право. Клянусь. Серпом моим клянусь, домом, родом, чем хочешь. Лесом только клясться не могу, ничей он, мне не принадлежит. А все, что мое, пусть слышит. Долг мне отдашь, и я тебя отпущу. Прогоним хмарь, и иди себе с миром, девка.

Подняла серп и одним точным движением раскроила себе ладонь. Кровь потекла по запястью, края раны разошлись, обнажая податливую плоть, но Аксинья не издала ни звука, только точеной лепки ноздри затрепетали. Подняла на Лесю враз помолодевшее лицо, ухмыльнулась.

– А ты как думала? Клятвы на роду кровью закрепляются. Давай сюда руку.

Леся пошатнулась, схватилась за край стола. Хищные пальцы Аксиньи тянулись к ней подобно осоке в бегущей воде.

– Давай, говорю! Иначе, никакой тебе клятвы. Сама ж хотела.

Леся сцепила зубы, зажмурилась, но руку подала. Ослепительная боль полоснула ее по ладони. Теплая кровь полилась вниз, закапала на пол. Олеся медленно открыла глаза. Аксинья смотрела на нее, не скрывая жадного оскала.

– Вот и напоили серп, вот и ладно, – сказала она, подхватывая рукоять порезанной ладонью.

Кровь пузырилась в ране, но Аксинье это и было нужно. Она распрямилась, спина ее, и без того идеально ровная, обрела царскую осанку. Даже в меди волос перестали сверкать серебринки седины.

– Пойдем, девка, твою часть уговора исполнять.