- А вам товарищ Подопригора привет посылает,- начала Поля; было в ее словах что-то заигрывающее и поддевающее.

- И от меня также обратно,- вежливо отозвался гробовщик и насупился.

"Значит, опять она... и нашим и вашим". И Журкина ни с того ни с сего начала угнетать его борода. Никогда он не чувствовал себя с нею таким нескладным. Стоило ему чуть повернуться туда или сюда, а борода уже нагло, на потеху всем, торчком вылетала вперед. Из-за нее и двигаться перестал, замер истуканом. Злился: "И правда... смахнуть ее ко псам".

А Поля напевала:

- И долго, Иван Алексеич, у вас такая сурьезная работа будет, чтобы вас по целым дням не видать?

Журкин ответил как можно равнодушнее, истуканнее:

- Вскорости, Поля, и совсем большая перемена может выйти. Не знаю, насколько правда, а будто комнату мне в заводском доме дают.

- Ко-омна-ту? - изумилась Поля.

И Журкину злостно-приятно было, что так метко попал, отплатил... Однако Поля и не думала расстраиваться. Она хихикнула, ежась словно от щекотки, и локтем толкнула гробовщика.

- Теперь совсем жени-их!

Прежняя милая Поля-простота! За стеною музыка хорошо играла. И Журкин готов был блаженно растопиться... Но вдруг вонзилась ему в душу Поля-жена: это она должна была радоваться за комнату, это она ему и рубашку крестиком вышила. Иглою вонзилась и сирот-ребятишек сзывала, чтобы хватали отца за полы, не давали отца...

В это время распахнулись двери в зрительный зал. Туда повалил народ. И Журкин с Полей двинулись. Перемогая тоску, Журкин все-таки придерживал Полю ладонями за бока, чтобы не очень ее толкали. Это в первый раз он держал ее так... И Поля, как будто нечаянно, приваливалась к нему теплой спиной. Вышли уже в проход, где совсем свободно, а Журкин все вел ее в ладонях, не мог оторваться.

Поля, спустив с плеч пальто, устраивалась рядом, счастливая.

- Ах, как я кино люблю, Иван Алексеич!

Упала темнота, и будто только вдвоем остались в жизни. И Журкин перестал сопротивляться, его охватывала сладкая бесчувственность, забвенье. Он слышал колокольчиковую музыку пианино: на экран выпорхнули серебристые видения. Года два назад видел он кино в Мшанске, в Народном доме: стоял, таращился из толпы, позади стульев, совестясь, что от кучи ребят пришел на такую забаву...

На экране бежали и расшибались под музыку морские волны. Море было красивое: из музыки, из каких-то страданий и из волн... По горе, среди незнакомых деревьев, в ветер сбегала стриженая стройная девушка, за нею далеко вился шарф. Поля жарко наклонилась.

- Это, Иван Алексеич, курорт показывают. Я очень люблю! Товарищ Подопригора говорит: когда стройку кончим, обязательно всех нас на курорт пошлют.

Ну, этому-то, конечно, Журкин не поверил. И он вспоминал: где еще, среди каких невзгод своих видел он на картинке такую же ликующую жизнь? Нет, теперь она уже не страшила его. А Поля, словно засыпая, все клонилась, клонилась к Журкину и, наконец, оперлась плечом ему на грудь. Так удобно было ей... Она была горячая, тяжелая. Она сладко пахла. Кудерьки ее щекотали Журкину щеку. Он тоже хотел придвинуться поближе, совсем щекой к щеке, но не смог из-за этого черта, из-за бороды... Музыка путалась, извивалась у него в ушах. Поля разлеглась еще поудобнее. Журкин сошел с ума и взял ее рукой за грудь. Поля резко пошевельнулась было, но вздохнула и так и осталась. Она сделалась роднее сестры. Журкин закрыл глаза и что есть силы закусил губу, чтобы существо его не разорвалось.

Когда вышли на воздух, гробовщика знобило, а у Поли были заспанные, узенькие глаза. Приходилось расставаться:

Журкин ночевал на заводе, потому что предстоял решительный день - показ дружины. Поля сказала, что тоже придет посмотреть.

Она хоть и простилась, никак не могла уйти.

- Я вам, Иван Алексеич, про уполномоченного не договорила. Он на праздник в березки звал гулять, на пикник.- И заторопилась:- Он сказал, что и вас позовет.

- Что ж,- согласился Журкин.

Ночные смены проходили на работу. Там и сям вырывались из темноты огненные ярусы лесов. Ночь гремела и сияла, как полдень. Захотел Журкин - и вот идет спать на завод, как к себе домой. Не знал, что бы ему еще сделать!

И - озарило:

- Поля, у вас сундучок-то мой... Если на эту гулянку пойдем, так я гармонью с собой заберу.

- Да? - расцвела Поля.- Иван Алексеич! Значит, кончили зарок-то?

Журкин ответил уклончиво:

- Попробую маленько, сыграю.

Работал он на другой день рассеянно, непоседливо. Хотя дружина была вполне готова к показу и, можно сказать, сама рвалась к этому делу, Журкин все боялся упустить что-нибудь. Выбегал посмотреть, принесли ли обрезок рельса для тревоги, так ли расчистили двор... Да и вообще близость праздника возбуждающе просвечивала всюду. В цехах стало нарядно от красных, развешанных гирляндами полотнищ.

Близился назначенный час. И Поля, главное, и Поля-дуреха захотела прийти на свою голову! Журкина опьяняло предощущение торжества. Понятно, не мог он предвидеть, как все это кончится на самом деле.

К шести часам на дворе временно приостановили работу. У сараев замешкался любопытствующий народ. Шоферы заглушили грузовики, слезли с машин. Появился Подопригора с парнем из газеты. Пришли товарищи из завкома, пришел начальник цеха Николай Иваныч. Напоследок Поля пробежала из калитки, смешливо зажимая рот.

Двор в середине был пуст. Из окон доносилось неугомонное рычание станков.

Ждали.

Журкин вырвался из дверей цеха. Бегучим шагом пересекал двор. Его сапоги были зеркально начищены, пиджак в талии лихо перехвачен ремнем. Поля ахнула, схватилась руками за щеки: бороды у Журкина не было. Мчался по двору черноусый и чернобровый молодчага в золоченой каске.

А у самого Журкина заперло дыхание. Народ рябил перед ним, народ кружился, народ смотрел, конечно, восхищенно. От пронзительной гордости глаза у Журкина залило слезами. Он подбежал к Подопригоре, отдал ему честь и рывком, по-военному, тряхнул руку. Больше не удостоил никого.

Человек, стоявший около подвешенного на столбе обрезка рельса, не сводил с Журкина глаз. Журкин, подбоченясь, по-командирски махнул ему рукой. Человек упоенно заколотил по рельсу палкой.

Дикие, вопящие звуки тревоги... Они оборвались внезапно. И в окнах смолкли станки. Тишина напряглась ощущением настоящей, невыдуманной беды...

И с двух противоположных концов завода высыпали во двор дружинники. Легкие, ярые, поверх пиджаков перетянутые ремнями, двое в касках. За ремнями - топоры. Четверо и еще четверо схатили по лестнице, мчали эти лестницы по двору. Еще четверо катили и разматывали катки со шлангами. Журкин приложил свисток к губам, резанул трелью.

Лестницы взлетели кверху, уперлись в карнизы, переливающиеся зыбью праздничных флажков. Двое и еще двое кошками скакнули на крышу, выхватили топоры, снизу подтягивали шланги. Журкин, помутневший, свирепый, обернулся к зрителям:

- Граждане, это будто вон там занялось, в куточке, за трубой.

Парни молотили крышу обухами топоров, воображаемо взламывали ее; валил воображаемый раскаленный дым, норовя удушить... Журкин гаркнул:

- Воду.

Зычно у него получилось, вроде как тогда в вагоне- "ст-тееклы вст-тав-лять!" Дружинники подводили шланги к пожарным кранам. На крыше размахивали шлангами, целились в ожидании воды. Воды не было.

- Вод-ду д-д-да-вай! - остервенело заорал Журкин.

Дружинники растерянно туда и сюда вертели краны, но шланги оставались вялыми, пустыми. На крыше происходило явное замешательство. Журкин, разъярившись, сам подбежал к крану, отпихнул дружинника, начал орудовать ручищами. Потом отвернул шланг, посмотрел...

К нему уже неторопливо подходил Подопригора, за Подопригорой - парень из газеты, в болотных сапогах, с кожаной военной сумкой через плечо. Журкин поднялся с колен, запыхавшийся, потный, с жалкими глазами.

- Озорство,- бормотал он. Потом вместе с Подопригорой и парнем направился ко второму крану. И в тот кран, как и в первый, был глубоко, накрепко загнан дубовый клин.