Мой адвокат пытался добиться, чтобы до суда меня отпустили домой, но эта попытка не увенчалась успехом. Говорят, что человек ко всему привыкает, но я никак не могла привыкнуть к своей новой жизни. Впереди у меня был суд, и от этого мне становилось ещё тяжелее. Мне вспоминался Владик, который тянул ко мне свои ручки и спрашивал, почему я пропала. Я вспоминала Мишу и то, какой же он всё-таки хороший муж и отец. Я лежала на шконке, иногда спускалась вниз для того, чтобы справить нужду, ела хлеб, пила воду и опять забиралась наверх. Несколько раз я виделась с адвокатом, который убеждал меня в том, что всё обойдётся, и что скоро я буду на свободе. Я отвечала на какие-то вопросы, молча кивала и тупо смотрела перед собой. Я спала на втором ярусе и прямо перед моей кроватью висела лампочка без абажура. Глаза постоянно слезились, болели, кололи, и по ночам мне приходилось накрывать их полотенцем.

Иногда по ночам я молча глотала слёзы, потому что понимала, что я не могу дать волю своим чувствам. Тут ни в коем случае нельзя обращать на себя чужое внимание. Я постоянно отрицала свою причастность к убийству, и чем больше я её отрицала, тем всё яснее понимала тот факт, что ещё немного – и у меня больше не останется сил для борьбы.

Последняя надежда была на моего адвоката. В камере говорили о том, что с хорошим адвокатом всегда можно выкрутиться, поэтому у меня ещё оставалась маленькая надежда на чудо. Самой страшной новостью для меня оказалось то, что погибшего Данилу неоднократно видели в машине у моего дома. Его по фотографии опознали мои соседи. Это известие убило меня окончательно, и я вообще перестала что-либо понимать. Получается, что до этой злосчастной поездки Данила приезжал к моему дому и просиживал там часами.

Я вспомнила тот момент, когда увидела его в первый раз. Тогда я подумала о том, что я где-то видела его раньше, но так и не смогла вспомнить где. Вот почему его лицо показалось мне знакомым.

Ночью я почти не спала. Я думала про погибшего мужчину и пыталась понять, почему незнакомец просиживал несколько часов в своей машине около моего дома. У меня было слишком много вопросов, на которые не было ответов. Больше всего я боялась думать о сыне и муже. Особенно о сыне. Мне была ужасна сама мысль о том, что мой сын может узнать, что его мать сидит в тюрьме за убийство. Когда мне было совсем плохо и я начинала думать о смерти, я вспоминала слова адвоката, который обещал меня вытащить и уладить все недоразумения.

Я смотрела на других женщин и видела, что многие из них смогли смириться со своей судьбой, приспособиться к тем условиям, в которые попали, и, несмотря ни на что, в глубине души на что-то надеялись. Чтобы выжить, нужно лишь здраво взглянуть на ситуацию и принять её такой, какая она есть.

Я не знала, что ждёт меня впереди, но от слова «тюрьма» у меня поднималась температура, и я начинала бредить. Подняв голову, я попыталась наладить дыхание, но почувствовала себя ещё хуже.

– Мама, мамочка! Почему я здесь? – прошептала я, глотая слёзы, и посмотрела на спящих женщин.

Кто-то из них громко храпел, кто-то стонал прямо во сне, я смотрела на них глазами, полными ужаса, и пыталась понять, как можно спать в подобных условиях. Остановив свой взгляд на бельевой верёвке, я стала думать о том, как же можно её развязать. Это было сложно, и, чтобы это сделать, мне бы пришлось пролезть над головами других женщин, а это значит, что я всех разбужу и не смогу осуществить задуманное. А задуманное было довольно простым и понятным. Впервые в жизни я захотела повеситься. Я поняла, что не смогу есть овсяную кашу с хлебом, пить воду, крепко спать по ночам и на что-то надеяться, чем больше проходило времени, тем меньше и меньше надежд оставалось, а глядя на эту верёвку, я подумала, что надежд не осталось вообще.

На верёвке было слишком много узлов, которые мне не удастся развязать. Я оглядела камеру и не нашла ни одного предмета, который бы помог мне свести счёты с жизнью. Чтобы где-то там, вдалеке, осталась эта страшная камера с этими чужими женщинами, многие из которых уже давно позабыли об элементарных правилах личной гигиены. Мне бы больше никогда не пришлось общаться с этим ушлым и невоспитанным следователем, который переворачивал все мои показания против меня.

Я не знаю, как я дожила до утра. Я лежала с открытыми глазами и понимала, что меня уже нет. В первые дни, проведённые в камере, у меня было жуткое желание кричать от навалившегося на меня кошмара, от ужаса и от бессилия. А сегодня у меня не было сил, чтобы произнести даже одно-единственное слово. Лежащая рядом со мной женщина сказала, что, если я буду себя изводить, то долго не протяну. Она попыталась меня успокоить и сказала, что тяжело только сначала, а потом начинаешь ко всему привыкать. Самое главное, чтобы попалась хорошая зона.

Я смотрела в глаза своей соседки и не могла понять, о чём она говорит, потому что не представляла, как зона может быть хорошей. Она говорила, что если я попаду на хорошую зону, то за соответствующую мзду смогу встречаться со своим мужем на трёхдневных свиданиях. Я не могла представить Мишку, приехавшего ко мне на зону. У меня не было сил для того, чтобы его увидеть, и уж тем более для того, чтобы что-то ему объяснить. Видя мою болезненную реакцию, моя соседка пыталась меня успокаивать дальше и сказала, что если у меня есть дети, то за всё ту же мзду на зону можно провести даже ребёнка… Услышав последнюю фразу, я почувствовала себя ещё хуже и, не сдержавшись, заплакала. Господи, лучше не жить, чтобы мой маленький сын увидел, где его мать, и начал меня стыдиться.

– Я не хочу жить, – как можно тише прошептала я своей соседке и тихонько всхлипнула.

– Мы все поначалу не хотим, только потом это проходит. Даже не думай. Тут для этого нет никаких средств, и даже если найдёшь, то попадёшь в лазарет и нарвёшься на крупные неприятности.

Не успела я договорить со своей соседкой, как в окошко, называемое на местном жаргоне кормушкой, заглянул вертухай и, выкрикнув мою фамилию, сказал собираться с вещами на выход.

– Куда это меня?

– По тюрьме все гуляют. Администрация часто так делает, чтобы жизнь мёдом не казалась. Все через это проходят. Пойди, поменяй обстановочку. Может, тебе там больше понравится.

– Да как тут вообще может нравиться? – опешила я.

– Мало ли. Может, там поспокойнее будет и ночами реветь перестанешь.

Не прошло и пяти минут, как открылась дверь и меня позвали на выход. Сухо попрощавшись, я взяла свой баул и пошла в сторону выхода.

– Ты, как в новую хату въедешь, не забудь мне малявку чиркануть. Дороги сейчас отменно работают, – крикнула мне вдогонку моя соседка.

– Что работает?

– Верёвки, по которым записки тянут.

Как только я пошла следом за вертухаем по длинному коридору, я не удержалась и тихо спросила:

– Куда меня ведут?

– Тебе кумовья всё объяснят, – жёстко отрезала та. – Иди, не положено разговаривать.

Через пару минут я оказалась в кабинете следователя, который, к моему большому удивлению, сообщил мне, что с меня сняты все обвинения. Мне принесли все мои документы и вещи из камеры хранения. Подписав какой-то листок, следователь тут же протянул его мне, заставил меня поставить на нём свою подпись и позвал коридорного вертухая.

– Всё. Свободна. У входа тебя люди ждут.

– Простите. Что вы сказали?

– Я же сказал, что с тебя сняты все обвинения. Иди, твои люди тебе всё объяснят.

– Какие люди? – я посмотрела на следователя и ощутила, как меня затрясло.

– Она ещё посидеть хочет, – вертухай слегка подтолкнула меня вперёд.

Я не очень понимала, что происходит, и не до конца осознала, что в моей жизни больше не будет переполненных камер с отсутствием вентиляции и большой влажностью, не будет клопов, вшей и тараканов, не будет женщин с распространёнными тюремными болезнями – чесоткой и фурункулёзом. В камере я редко двигалась, хотя другие женщины говорили о том, что нужно больше ходить, когда человек перестаёт двигаться, начинают выскакивать фурункулы на ногах, а затем – гнить ноги. Я не представляла, как там можно ходить, проход был очень маленький и двигаться было негде.