– Вот, у Вити купил. За сто двадцать рублей.

Я очень расстроился, посмотрел на Витю:

– Витя, как это могло случиться?

– Да, неловко как-то вышло, бабушку продал…

– Витя, а как ты теперь собираешься мне в глаза смотреть?

Витя очень смутился. Все замолчали. Мне было очень обидно. Вдруг Витя поднял указательный палец вверх.

– О! Я знаю, как исправить! Я сделал нехорошо, я продал Косте бабушку! Я виноват! ― сказал он и бросился к сундучку.― Я все исправлю! Я продам тебе дедушку!

И торжественно вручил мне замечательный акварельный портрет дедушки Никиты. Портрет был хорош, но обида еще осталась.

– Нечестно, Витя, дедушка-то не родной.

– Вот чудак, кто ж тебе родного-то продаст?

Однажды нашего товарища Олега Пасуманского в начале 90-х годов жестоко избили омоновцы. Ни за что, просто так. Олег лежал в больнице у доктора Ваймана. Мы с Витей решили Олега навестить и утешить. Я заехал за Витей на Ирбитскую. Он только что закончил автопортрет, мастерски исполненный. Витя в тельняшке, похож на Ленина, на фоне Горсовета.

– Витя, продай картинку,― взмолился я.

– Забирай,― сказал Витя.

Я дал ему пятьсот рублей, забрал картинку и мы поехали навещать Олега. Уже в больнице Витя забеспокоился:

– Что ж мы, как индейцы какие, с пустыми-то руками. Так и опозориться недолго.

Зашли в палату. Олег, весь перебинтованный, увидел автопортрет и просветлел.

– Вот, Олег, это тебе от нас,― произнес я.

– Что значит от нас,― возмутился Витя,― ты-то тут при чем?

Почти все свои работы Витя мне дарил. Он также подарил мне две работы Валеры Гаврилова 70-х годов, несколько замечательных работ Лысякова, лучшую работу Вити Трифонова «Обком строится», несколько картинок Брусиловского, старые работы Валеры Дьяченко, одну картинку Языкова, Лаврова, Зинова, Гаева, да и не вспомнить всего.

Когда был написан этот рассказ, я приехал к Вите.

– Витя, прочитай, чтоб потом у нас с тобой разногласий не было.

– Ага, а при задержании ― съешь.

Начал читать. Дошел до слов «отсидел шестнадцать лет». Возмутился.

– Скинь хоть немножко!

– Не могу, Витя, меньше ― не прозвучит.

– Ладно, что теперь,― сказал Витя, взял фломастер и размашисто написал прямо по тексту рукописи: «И правда! И красиво!»

Сквозь огонь, воду и… колхоз

В 87-ом году я, учась в университете, поехал в колхоз. Университет работал в Красноуфимском районе на картошке. Девчонки, как обычно, в борозде, парни ― на погрузке. Работали в полную силу, торопились хотя бы уже потому, что убирать картофан из-под снега ― занятие уж совсем противное. Отряды были сводные: историки с биологами, журналисты с философами, математиками отдельно. А я был бригадиром грузчиков на станции Зюрзя. Парни с разных факультетов, все после армии, здоровые и жизнерадостные ― двадцать рыл. Я старше всех, и мне надо было все время смотреть, чтоб они не вырвались на волю. Зазевался ― все, туши свет. Они искренне считали, что овца, отбившаяся от стада, считается дикой, что местным надо сразу объяснять, кто хозяева, ну и все такое, сами понимаете…

На Зюрзю со всех окрестных полей приходили КамАЗы, УРАЛы и ЗИЛы, доверху груженные мешками с картошкой. Задача ― максимально быстро перегрузить эти мешки в вагоны, чтобы машины снова ушли в поля грузиться. Работа каторжная. Никуда не спрячешься, от тебя зависит куча народа, а мы еще и соревновались между собой. Руководил весовой и всем погрузочным тупиком Тимофеич ― лысый здоровенный мужик, немного наивный и очень добрый.

Однажды в тупик загнали вагоны с соляркой, они протекли, и налилось огромное озеро. Цистерны выгнали и подали вагоны под загрузку картошки.

Пришел Тимофеич, разбухтелся:

– Дак она ж у нас сейчас вся провоняет, никакие нанайцы ее есть не станут! Надо как-то все почистить!

– А как чистить-то, Тимофеич?

Он вдруг встрепенулся.

– О, я придумал!

Взял большую палку, намотал на нее кусок пакли, ткнул в солярку и принялся поджигать.

– Э-э! Тимофеич, давай подумаем!

– Какой на хуй думать! Поджигать надо!

Мы еле успели отбежать. Пламя с диким уханьем помчалось вдаль в сторону весовой. Тимофеич опалил усы и брови. Повалил черный дым. Сгорело несколько вагонов. Прилетели пожарные вертолеты. В общем, было прикольно.

Когда уже все закончилось, Тимофеич, весь чумазый, без бровей, подошел ко мне и осторожно спросил:

– Что, Женька, вроде бы получилось?

Я его успокоил:

– Ништяк, Тимофеич, получилось!

Грузились мы после с запасного пути. Но я не об этом…

У нас в бригаде был парень. По национальности кабардинец, звали его Ислам. Он нашел в полях дикорастущую коноплю, насобирал, высушил в отряде на колорифере. Приготовил «план». Всех угостил. А я не курил никогда, не то, что это говно, а просто не курил. И я даже не понял, что произошло. На моих глазах хорошие парни, мои товарищи, за которых я отвечал, за которых я переживал, превратились в банду дебилов.

Представьте, работаем двое внизу в вагоне, двое вверху на кузове. Мешки разные. Кто в колхозах ездил, знает. Бывает от пятидесяти до ста килограммов. Дима со мной на кузове берет мешок и начинает дико хохотать. Прохохотавшись, ставит мешок на своего хохочущего друга Юру, которого этим мешком напрочь придавливает. В это время Игорь с философского падает с вагона и разбивает очки. Вся бригада разбредается по полям. С трудом собираю, приезжаем в отряд. Вся банда врывается в столовую и съедает все. А потом вытаскивают клубные колонки на средину зала, включают музыку на всю мощь, садятся между колонками и прутся. А рядом с Зюрзей была «запретка» с пулеметными вышками, какое-то хранилище. И там росли дивные цветы. Два друга Генка и Толик, оба воевавшие, намылились за цветами.

– Э, вы куда? Там часовые! ― кричу им вслед.

– Вадимыч, не ссы. Они зажравшиеся, мы их легко снимем.

Короче, полное моральное разложение. Я просто такого никогда не видел. Не курили мы с Саней, будущим фээсбэшником, еще четверо парней и мой друг чеченец Усам. Усам ― одиннадцатый ребенок в семье, чемпион Чечено-Ингушетии по боксу, немногословный, работал очень честно, на износ, хотя за нами никто не следил и не проверял. Он смотрел на всю ситуацию со стороны, не скрывая презрения. Наблюдая мои отчаянные попытки привести всех в чувство и наладить нормальную работу, сказал брезгливо:

– Смотри, только что были люди ― стали животные.

В конце концов все устаканилось. Мы собрались на мой день рождения, выпили, обо всем поговорили и нормально доработали до конца. Получили по шестьсот рублей, чему все приятно удивились. Меньше получил только философ Игорь, потому как был халявщиком.

С тех пор прошло много лет. Ислам спился и пропал. Усам исчез в начале 90-х, и больше я его не встречал. Боюсь, что сгинул где-то в Чечне. Толик стал знатным милиционером. Уверен, что честным. Дима ― известный журналист. Кирилл ― тоже. Саня живет в Москве. Кого-то уже нет в живых. Это мои товарищи. Я их люблю и вспоминаю.

Зависть

Поехали мы как-то с Дюшей разговаривать к старшеклассникам в школу. Ребята хорошие оказались. Поговорили. Выходим на крыльцо.

– Жека, ты в какой школе учился?

– Имени Володи Дубинина.

– А что он сделал?

– Он был пионер-герой.

– А я,― гордо говорит Дюша,― учился в школе имени Героя Советского Союза Феофанова!

– А кто такой Феофанов?

Он посмотрел на меня как на больного:

– Ты что, не знаешь? Феофанова не знаешь?! Не придуривайся! Феофанова все знают!

– Я вправду не знаю. А что он сделал-то?

– Феофанов сбил два фашистских самолета!

– Это круто, но много кто сбил два фашистских самолета.

– Чудак, он их сбил из противотанкового ружья!

– Подожди. Так ему дали противотанковое ружье, чтобы он по танкам стрелял!