Возможно, в молодые годы он не был таким. Но, обосновавшись в Кремле в роли президента самостоятельной России, Борис Николаевич серьезно изменился. У него были свои представления о том, как должен вести себя президент великой России, и он старательно играл эту роль. Изменились его манеры, взгляд, даже походка стала неспешной. Он стал избегать стремительных движений – теперь они казались замедленными…

– Подпись под указами или распоряжениями – дело десятое. Значительно важнее другой вопрос – как он реагировал на поступающую к нему информацию, понимал ли, что ему хотят сказать, объяснить, доказать? Его реакция была такой же замедленной? Или же он достаточно быстро соображал, но не подавал вида, не спешил проявить свои эмоции? – продолжал я задавать вопросы Сатарову.

– По глазам, по мимике можно были видеть, как он реагирует – и ловит быстро. А выдавал свою реакцию медленно. Может быть, внутри переваривал… Но ловил быстро.

– Он вообще был человеком немедленных, быстрых реакций, – считает Сергей Филатов. – Если его что-то зацепило, он мог тут же по селектору позвонить: тут у меня Филатов, есть интересная мысль, давайте сделаем то-то и то-то… Если его идея захватывала, он тут же начинал действовать.

– В разговоре Ельцин предпочитал слушать или говорить? – спросил я у Евгения Савостьянова.

– Как правило, больше приходилось говорить самому. Он слушал. Не отличался говорливостью. Он вызывал человека не для того, чтобы при нем произносить речи. Он вызывал, чтобы выслушать подчиненного о его работе, иногда дать какие-то указания, замечания.

– Ельцину интересно было беседовать с человеком, который приходил к нему по делу? Он внимательно слушал, вникал? Смотрел в глаза собеседнику или безразлично отводил взгляд?

– Пока ты говорил, он всегда смотрел тебе в глаза. По всей вероятности, хотел понять, насколько ты сам готов к разговору, в какой степени владеешь материалом. Обычно такие встречи длились минут двадцать. За это время надо доложить, как идут дела по тем направлениям, которыми занимаешься. На каждый вопрос уходило три-четыре минуты. Нельзя растекаться мыслями по древу и философствовать.

– Вас заранее предупреждали, по какому вопросу предстоит докладывать президенту?

– Нет, просто говорили: «Президент вызывает сегодня на двенадцать часов. Встреча в таком-то помещении». Дальше это его дело, о чем он будет спрашивать. Ты идешь докладывать свое. Но через двадцать минут надо встать и уйти. С Ельциным можно было спорить. Но желательно не публично. Не следовало, скажем, на совещании обязательно стараться настоять на своей точке зрения, чтобы президент вначале сказал одно, а потом признал: вот, Иван Иванович все правильно придумал, а я ошибался…

Но спорить можно было, с этим соглашаются все, кто работал с президентом. Он всегда выслушивал своих сотрудников и никогда не говорил: «Заткнитесь, замолчите!» Он любил полагаться на профессионалов. Резолюцию «Не согласен!» можно было увидеть очень редко. Как ни странно.

Ельцин был надежным партнером: если принял решение, то от него не отступался. Это происходило только в том случае, если ему подсовывали какую-то ненадежную бумагу, которую потом оспаривали другие чиновники. Если его с аргументами в руках убеждали в необходимости какого-то решения, он соглашался. Вел себя порядочно. Он знал, что принял это решение и разделяет ответственность за него. Даже если не подписал документ, а всего лишь сказал: «Действуйте по своему усмотрению».

Бывало другое: он знал, что решение заведомо непопулярное, и хотел, чтобы критиковали какое-то ведомство, а не его самого. Тогда разыгрывалась соответствующая игра: президент возмущался тем, что принимаются какие-то решения, о которых он ничего не знает! Таким образом он выводил себя из-под удара.

Вопрос к Андрею Николаеву, бывшему директору Федеральной пограничной службы:

– А переубедить Ельцина можно было? Или если он занял какую-то позицию, то будет до последнего стоять на своем? И его с места не сдвинешь?

– Вполне можно было. Он совершенно точно чувствовал, когда человек квалифицированно докладывает, а когда пытается лапшу на уши вешать. Мгновенно мог оценить ситуацию и сказать: «Хорошо, спасибо, идите работайте». Он не занимался политесами, мог любого остановить, сказать: «Разберитесь, мы к этому вопросу еще вернемся». Как правило, в следующий раз этому человеку нескоро предоставлялась возможность докладывать президенту.

Но мстительным он не был. Плохого работника мог без сожаления уволить, но поверженного не топтал. И тех, кто не подчинялся его воле, тоже не заносил в черный список.

– На людях он воплощался в личность жесткую, бескомпромиссную, на первый взгляд откровенно пренебрежительно эксплуатирующую человеческий материал, – рассказывал журналистам Геннадий Бурбулис, который когда-то был очень близок к Ельцину. – Но наедине он был совсем другим человеком: достаточно мягким, внимательно относящимся к своему собеседнику…

Эдуард Россель, губернатор Свердловской области, рассказывал журналистам, как в семидесятые годы, когда он работал на комбинате «Тагилтяжстрой», его пытались сделать председателем горисполкома в Нижнем Тагиле. Ельцин, тогда еще секретарь обкома, приехал в город, вызвал Росселя и сказал:

– Вы, конечно, знаете, что у нас нет председателя горисполкома?

– Знаю.

– Так вот, я переговорил с секретарями райкомов партии, парткомов, рабочими, Советом директоров Нижнего Тагила – все единогласно рекомендуют вас.

И Россель вдруг отказался. Ельцин был изумлен. Он всегда вертел в левой руке, на которой не хватало двух пальцев, карандаш. Услышав отказ, Ельцин от раздражения сломал карандаш и металлическим голосом произнес:

– Я ваш отказ запомню и не прощу.

Тем не менее Ельцин продолжал ценить Росселя и продвигал его по строительной части.

Генералу Николаеву президент сказал:

– Вы будете ко мне приходить раз в неделю в такой-то день.

Николаев попросил сделать так, чтобы он имел возможность обращаться к президенту по делам службы в любое время.

– Поэтому мы достаточно часто встречались, – вспоминает Николаев. – К каждой встрече предварительно готовили материалы, которые позволяли президенту заранее вникнуть в тему. Как правило, начало разговора показывало, что он читал, разобрался и понимает, о чем идет речь и какие проблемы я бы хотел решить. Я надеялся обсудить один-два вопроса, самых важных, но в беседе мы выходили на решение, может быть, и десяти вопросов. Он сразу давал необходимые поручения.

– Вам приходилось его заставлять принимать нужные вам решения? – спросил я. – Или он в принципе прислушивался к вам как к специалисту?

– В девяти случаях из десяти принимал мои предложения. Мы никогда не предлагали президенту непродуманные, спонтанные решения. Если он не считал возможным согласиться, то говорил: «Давайте еще подумаем, а вы посоветуйтесь». И называл имена людей, с которыми я должен встретиться. Добавлял: «Вернемся к этому вопросу через две недели». Не было случая, чтобы он не вернулся к этому вопросу в условленное время. Пустых разговоров, не связанных с темой, у нас практически никогда не было. Никаких бесед о жизни. Только то, что касалось работы и службы.

– То есть президент не испытывал желания просто поговорить, расспросить, что-то рассказать?

– Нет. И у меня никогда не было в мыслях использовать время, которое мне было предоставлено, для того чтобы решать какие-либо иные вопросы, кроме службы.

– Вы могли разбудить его среди ночи? Была такая техническая возможность?

– Если возникала нужда, то да.

– Он не обижался?

– Он просто знал, что я никогда не сделаю этого зря. Если Николаев звонит ночью (а это случалось, может быть, раза два), значит, это совершенно необходимо.

– А не было случая, когда он реагировал эмоционально: ну что вы ко мне с этим пристаете?..

– Нет. Никогда не было. Он знал, что я не пристану к нему, как вы выразились, с чем-то несерьезным…