Что-то изменилось. Он чувствовал это, ощущал. Он ощущал ужас. Он ощущал Великое Лихо. В горящий проём палаты буквально в десятке шагов от него вползло нечто.

Что это? Виталик спятил? Наверное, дым, которым он уже дышал, как воздухом, подействовал на него галлюциногенным образом.

На секунду он застыл в коридоре, только для того чтобы откинуть все сомнения, и вошёл в шестнадцатый раз в палату.

Это было безумие. Над оставшимися в палате детьми склонилось нечто. Нечто бесформенное, чёрное, страшное. Казалось, оно тянет свои бесчисленные конечности-крюки к младенцам.

Виталика обуял ужас и вместе с тем освобождение.

Неважно, видит ли он это чудовище наяву или это его галлюцинации, важно одно: он – здесь, бросился в огонь, чтобы спасти детей. Всё остальное не имеет значение. Возможно, это смерть пришла за малышами и за Виталиком, возможно, он уже давно умер и лежит где-нибудь придавленный обвалившимися стенами и глотает отравленный дымом воздух.

Что ж, тогда всё действительно неважно. Но, даже мёртвый, он будет бороться до конца.

Бесформенные конечности-крюки почти дотянулись до чистой души невинного младенца, когда в тот же момент они были перерублены мечом.

Тень взвизгнула. Отрубленные руки его сразу же загорелись. Чудище обратилось в сторону Виталика.

Виталик переменился. На тень смотрел воин. Он был облачён в древние кольчужные доспехи искусной работы. Его голову венчал остроконечный шлем. На пряхе золотого пояса был выгравирован герб – сокол, пикирующий вниз на добычу. За спиной развевался красный плащ, который уже пожирал огонь. В руке князь держал меч, направленный в самое нутро чёрной твари.

Но Лихо сдаваться не собиралось. В мгновение ока из его бесформенного тела выдвинулись две конечности, сжимающие изогнутую и ржавую косу.

Виталик занёс свой меч для удара и послышался скрежет: металл столкнулся с металлом. Объятые пламенем противники начали свой танец мечей в огненном пламени. Тьма не могла победить, но могла отступить. Виталику же, напротив, было мало победы, чтобы выжить.

Очередным взмахом князь перерубил древко ржавой косы, и тьма на секунду замешкалась. В это самое время Виталик вонзил свой клинок в её бесформенное тело.

Чудище истошно взвизгнуло и исчезло в клубах пламени. В эту же минуту на Виталика обрушились потолочные перекрытия.

Так он и лежал какое-то время, сильно обгоревший, лишившийся органов зрения, слуха, рук, со сломанными ногами, придавленными огромной старой деревянной балкой, на которой во всю уже бушевало пламя.

Его последние мысли были спокойны и чисты. Он умирал с чувством выполненного долга.

И он не заметил уже, как в объятые пламенем остатки детского дома пришли пожарные. Ему уже было всё равно.

Если бы он мог закрыть глаза, он бы уснул, но у него не было больше глаз и век. Он не увидел бы, как на машине реанимации остатки его ещё живого тела на огромной скорости везли в городскую больницу.

Виталик провалился в подсознательную кому, вызывающую в его голове обрывки генетической памяти.

Группа воинов двигалась уже третий день по лесам и равнинам к своей цели. Во главе отряда стоял тысяцкий князя Владимира Святославовича – Осока Первославич. Ветер ласкал уставшее лицо всадника. Солнце уже было довольно низко над горизонтом, но до заката было далеко.

Конечно, указы князя обсуждать не велено, да и не правильно как-то, но от навевающей скуки Осока предавался различным размышлениям.

На самом деле он просто устал. Устал от, казалось, уже вечной гонки за язычниками и старыми порядками. Смешно представить, тогда, ровно три года назад, когда войска князя разорили Полоцк и надругались над местным правителем, немало было добыто церковной утвари в местных храмах Божьих.

Священников, правда, тогда не тронули (князь не велел), но и содеянного было достаточно, чтобы по новым обычаям жариться в Аду.

Осока боязливо перекрестился.

Прошёл ровно год после крещения, и тысяцкий уже начал привыкать к новым обрядам. Бабка Великого князя ещё в те времена крестилась в Царьграде, а внук её, стало быть, со всем людом только вот недавно.

Тем не менее, несмотря на поднявшийся авторитет Руси, относительно правильности княжьих поступков и растущей мощи государства на задворках сознания Осоки жили сомнения.

Ну не мог он забыть картины изнасилования княжны Рогнеды, тогда уже христианки, язычником, пусть и князем.

Да ещё и на глазах у родных, которых потом казнили.

Нет, в тот момент сомнений у тысяцкого не возникало. Своенравная княжна отказала Великому князю, унизив и оскорбив его. Ещё три года назад никто бы и не придал значения этому факту, как какому-то кощунственному акту: всё было в прядке вещей.

Важно было, что случилось потом. Князь и близкая свита его, а потом и весь люд киевский приняли христианство, как христиане православные.

И вроде бы и Бога единого узрели, и благочестивее стали, да вот только…

Оказалось, что жили-то они не по праведному, грешили все. Но Осока-то понимал, что жил по обычаям дедовым.

И эта мысль ему казалась какой-то неправильной, какой-то мерзкой.

Её надо было откинуть в сторону. У него есть указ князя, и его исполнить надобно. Тем более что уже впереди замаячили деревца старой рощи.

Тысяцкий ускорил коня. За ним последовало его воинство.

Из колонны всадников, опережая всех, мчался Лонга. Мчался так, будто показавшаяся роща притягивала его магнитом сильнее остальных.

Осока побаивался этого человека. Он не был частью его дружины. И формально не подчинялся указам князя. Человек церкви. Тайный надсмотрщик за всеми. С момента крещения на Руси таких появилось много.

И вроде бы беспокоиться было не о чем: служитель церкви в тёмной робе, без оружия, который вёл аскетический образ жизни. Вот только думать о нём спокойно тысяцкий не мог. Главное было непонятно: кому он служит и какую роль играют такие, как он, во всём происходящем. Окружили князя со всех сторон. Дают указания, наставляют в благочестии. Однако не только духовной сферой ограничивалась их деятельность. Дай им волю, эти сформируют совсем иной уклад жизни. А в действительности они кто? Чужеземцы. Хоть и единоверцы теперь.

Рассуждения эти были уже явно крамольные, и Осока с момента присоединения блюстителя веры к его дружине находился в дурацком положении. С одной стороны, перечить святому человеку не следует, с другой, иногда Лонга открыто настаивал на выполнении именно его указаний в делах дружины, которые к церковным отношения совсем не имели.

Это всё вызывало недовольство и ропот воинов.

В Киеве, конечно, находились глупцы, которые открыто выступали против нравоучений чужеземских. Осока сам отрезал пару языков этим отступникам. Ну а вот теперь, находясь в походе по истреблению языческих святилищ, уже как год наедине с Лонгой уличил себя в тайной крамоле.

Благо поход их близился к завершению.

Языческое святилище отличалось от остальных. Не было тут следов частых посетителей. Опушка заросла травой. На капище был установлен только один деревянный идол. Столб высотой сажени три представлял собой изображение стилизованного змея.

Возле идола не было ни подарков, ни жертвенных вещей, словно люди и не ходили сюда. И святилище это было вовсе не святилищем.

Но Осока знал, что за Богу тут молились и кто.

Это было святилище Чернобога, Чёрного Змея, Повелителя нави.

Подле идола на пеньке сидел человек. Лица, как и стати его, видно не было, потому как фигура его была окутана серой робой, а на чело надвинут капюшон, не позволяющий определить возраст.

Ясно было только, что это мужчина.

Осока невольно вздохнул.

Обычно, как весть приходила о святом крещении в отдалённые районы земли русской, все жрецы и идолопоклонники бросали богов своих и с радостью крестились.

Конечно, скорее всего, делали они это из-за не радужной перспективы быть наказанными князем, но тем не менее истинного Бога жители принимали мирно. В целом. Были, конечно, и исключения.