Этот текст Лурье интересен любому, кто обращается к психологии фашизма. Логика садомазохизма отвратительно «эволюционирует», не встречая каких бы то ни было моральных барьеров. Новая нравственность заключается в отсутствии морали. В этом мрачном театре вселенная вывернута наизнанку.

Лурье позволяет себе быть безжалостным к читателю, обнажая психическую травму, нанесенную концлагерем впечатлительному подростку, интеллектуальной и творческой личности.

В первую очередь мы знаем Лурье как художника, но успех в искусстве давался ему с трудом. Рынок искусства отворачивался от него и его тематики: ЕВРЕЙ УБЕЖАЛ ОТ НАЦИСТОВ, НО МИР БЕЖАЛ ОТ ЕВРЕЯ. Неожиданно он оказывается среди иных демонов — своих американских «освободителей», наталкиваясь на их полнейшую черствость. Но Лурье решил говорить.

В начале романа Дом можно рассматривать как своего рода квартирный бордель в Верхнем Уэст-Сайде. Помимо Аниты — еще три домины, и каждая по-своему ужасна; помимо рассказчика Бобби — еще трое рабов.

Навещал ли Лурье садомазохистский притон? В 1950‑х подобные «культурные Учреждения» встречались редко, но он вполне мог быть их клиентом. Может, среди них был и такой, где арийские домины обслуживали евреев? В этом манхэттенском подполье, о котором мало что известно, в стенах реального или воображаемого господского дома живут рабы, мужчины назначают встречи доминам, а правят женщины. В своем заведении сама Госпожа Анита является владельцем-оператором и дивой-резидентом.

Текст содержит множество секретных, закодированных указаний на преступления. Повсюду мы находим предупреждение о том, что что-то не в порядке. Подозрение, что Дом этот не просто необычаен, впервые закрадывается, когда автор называет раба Альдо капо.

Но возможна ли спокойная жизнь после того, как вами овладели, после того, как вас уничтожили? Теперь покой — это понятие навсегда абсурдное? Как вы можете жить с сознанием того, что безнаказанно убиты тысячи невинных? Вы проводите дни, недели и годы, ожидая своей очереди.

Вот один из способов выжить.

Во время игры в жмурки:

«Удар по пенису без такой перчатки, безусловно, приятен. Но если к тому же снова и снова бьют по лицу и телу, слуга обычно валится на пол. А если его пинают сапогом, тупая мертвящая боль потом длится часами.

Конечно, кое-кто извлекает из этого удовольствие. Пусть даже не в минуты боли, а, скажем, позднее — из воспоминания о пережитом опыте, из подтверждения собственной преданности: ты оказался образцовым, выносливым слугой, ты чего-то достиг. Твои тело и разум укрепились, и ты готов на дальнейшие служебные подвиги»{6}.

Здесь самая страшная «подсказка», знак того, что рушится статус-кво, — слово «обычно».

В Доме Аниты рабов обычно избивают; а в этой фантазийной игре слово «обычно» кажется избыточным, преувеличением. Обращаясь к реальному опыту Лурье, мы должны оставить это «обычно». Потому что «полумертвых» — тех, кто уже не жилец, — «обычно» избивали до смерти. Это не вымысел и не фантазия; это не похоже на кино.

Лурье бежал из Бухенвальда за считанные дни до освобождения лагеря.{7} Его послевоенный опыт был необычаен: он жил с американскими солдатами в лагере для перемещенных лиц, был избалован, обласкан и сыт. Ему дали работу в контрразведке. За такую жизнь после многих лет издевательств он очень полюбил американцев.

После войны вместе с отцом, тоже пережившим лагеря, Лурье эмигрировал в Нью-Йорк. Ему было 20 лет, вскоре он занялся искусством. Но карьера у него не складывалась: в своих работах он изображал расчлененных женщин и свастики, сознательно вызывая дискомфорт у зрителя. В это же время де Кунинг также изображал насилие и расчлененные тела, но почему-то это ни у кого не вызывало возмущения.

В «Доме Аниты», пестрящем нацистскими метафорами, мы обнаруживаем немало пренебрежительных, иронических портретов представителей нью-йоркских арт-кругов конца 50‑х — начала 60-х. Сумасшедшая художница-дилер, Поланитцер и развращенный критик Гельдпейер, которые являются воплощением арт-мира, вызывают у Лурье отвращение и презрение. Он разит наповал, обоих превращая в униженных рабов. По крайней мере, один из персонажей совершенно узнаваем{8}.

Госпожа Анита желает продемонстрировать Поланитцер артефакты из человеческих волос, плоти и костей, «подлинный Освенцим». Этого персонажа Лурье подчеркнуто называет «торговкой художниками» — в противовес более распространенному «торговцу искусством», — давая понять, что такие люди торгуют живым товаром, а не произведениями.

С чего бы Лурье не изображать расчлененные тела? Ответ прост: подростком он ежедневно наблюдал трупы. С чего бы ему не писать о замысловатом экстазе человека, закопанного в песок и медленно истекающего кровью через пенис? Вряд ли я когда-либо изучала фотографии той эпохи так пристально, как во время долгой борьбы с этой рукописью.

Книгу с подобными фотографиями я впервые увидела ребенком в 1950‑е. От стыда я отвела глаза. Но изображение навсегда осталось в памяти: гора мертвых голых тел. Столько людей, и все голые! Но было ли это… сексуально?

Ответ: да. В нашей культуре сексуальное перемешалось, перепуталось с понятиями хаоса и насилия, глубоко в них укоренилось. Сексуальность сливается с пытками; кровь — новая сексуализированная секреция, которой наслаждаются и жертва, и экзекутор. «Дом Аниты» проясняет, как это происходит, хотя и не отвечает на вопрос, почему.

Садомазохизм заинтересовал меня в начале 1970‑х. Я читала как де Сада, так и откровенное порно со второсортными «художественными» фотографиями, где обнаженные дамы ногами попирали рабов. В тот период, когда 1940‑е были еще свежи в памяти, ты находил как минимум один разворот с нацистской символикой. Бородатые мужчины, порой даже в ермолках, на вид явные евреи, стоят на коленях перед высокими блондинками со свастиками на нарукавных повязках. Блондинки отказывают жертвам в наслаждении. Однако мы понимаем, что этот отказ — и есть искомое наслаждение.

В такой декомпенсированной фантазии субъект охотно воссоздает — по меньшей мере вербально и, как правило, в мельчайших подробностях, — картины порабощения, фантазии о пожизненном заключении. Нечеловеческие условия концлагерей становятся парадигмой «наихудшего возможного». В экзальтированном возбуждении мазохисты зачастую обращаются к этому перевернутому идеалу.

После знакомства с «Домом Аниты» влияние нацизма на распространение БДСМ становится очевидным. Это проявляется в СМИ, в кино, в социальных сетях и в моде. Отражается в отвратительных преступлениях на сексуальной почве. И пока в одних местах продолжаются этнические чистки, в других проходят фетишистские вечеринки. Если назвать садомазохизм извращением, над твоей старомодностью посмеются. Но можно ли приучить себя к причудливой реальности, может ли она стать образом жизни? В 1990‑е модная индустрия обострила соблазны, оживив «метафору», подарила современной культуре призрак доминантной женщины. Каким-то образом жестокость превратилась в гламур.

Между тем нацистская парадигма не исчезла. Она по-прежнему жива — как искажение, как вывернутый наизнанку ужасный и даже сатанинский идеал. Садомазо-риторика заимствована из эвфемизмов Третьего рейха. Нацистские образы укоренены в культуре, закреплены в клише. В наше сознание пробиваются картины медицинских экспериментов, и слова Бухенвальда, описанного Лурье, звучат сурово и убедительно.

И снова возникает Мистерия страданий, сдобренная пикантным волнением. Чтобы вынести непрерывное повторение кошмара, Лурье прибегает к искусству, прививая ужасу красоту. И здесь его муки превращаются в изысканное произведение — в живой, ироничный, язвительный текст.

Но искусство не оправдывает преступлений; мы наблюдаем жесткий катарсис — деятельное, вдохновенное сознание превращает Поле смерти в нечто большее — в произведение визуального искусства, в историю, в театральное действо или в сексуальную фантазию — Поле смерти преображается, очищая пространство для жизни.