Впрочем, у Насти все-таки обнаружился настоящий талант – она «ассимилировалась», как хамелеон, принимала образ мыслей, взгляды, привычки мужчины, с которым жила. Она могла бы, наверное, стать неплохой актрисой, но и там требовалось хотя бы минимальное обучение мастерству. Людмила Никандровна, заметив способность дочери менять личность, а не внешность, испугалась не на шутку. С Настей происходили глубинные перемены – изменялись походка, манера отбрасывать прядь волос, жестикуляция, становившаяся то скупой, то бурной. Если бы Настя меняла стили в одежде, как делают все женщины, если бы экспериментировала с прической, макияжем – это было бы не так страшно. Точнее, совсем не страшно. Людмила Никандровна смотрела, как ее дочь, ее родная дочь, которую она родила, вырастила, меняется на глазах, превращаясь в другую, незнакомую женщину, которая отчего-то имеет Настину внешность и Настин голос. Людмила Никандровна даже иногда сама с собой шутила – мол, Настино тело опять позаимствовали инопланетяне. О том, что Людмилу Никандровну пугают изменения личности собственной дочери, знала только Нинка.

– Я говорила тебе, по жопе надо было вовремя дать, – говорила та. – И нашла бы ей секцию какую-нибудь, да хоть на штангу бы записала.

К счастью или несчастью, Настя так же быстро менялась в обратном направлении, если переживала драму. Естественно, все изменения были связаны у нее с любовью – в этот раз точно, на всю жизнь. Избранников Настя боготворила и не принимала ни малейшей критики в адрес очередного принца. Стоило Людмиле Никандровне хотя бы пошутить, Настя взбрыкивала, собирала вещи и уходила. Да, в этом тоже заключалась огромная проблема – дочь Людмилы Никандровны была абсолютно лишена чувства юмора. Она не умела шутить, смеяться просто так, не говоря уже о том, чтобы шутить над собой. Зато это качество в полной мере досталось Марьяше – та шутки чувствовала, любила и очень ценила.

Настя вышла замуж за отца Марьяши, будучи на девятом месяце беременности, хотя в загс вовсе не собиралась. На тот момент она, как и ее избранник, Евгений, считала, что печать в паспорте полная ерунда, а брак – изживший себя институт. Людмила Никандровна убеждала, просила, умоляла. Отчего-то ей казалось, что «официальные узы брака» заставят Настю отнестись ответственнее к предстоящему материнству и собственной судьбе. Так происходит со многими женщинами, для которых свадьба со всеми положенными атрибутами становится чем-то вроде антидепрессанта. Уходят лишние, пустые тревоги, пропадают панические атаки, и, пусть на время, наступает спокойствие. Людмила Никандровна мечтала, чтобы Настя наконец «угомонилась», почувствовала себя женой, семейной женщиной. Беременности дочери Людмила Никандровна тоже радовалась, опять же в смысле возможной переоценки ценностей. Ребенок – новый этап, другие заботы, иные страхи, новые желания, стремления. Людмила Никандровна готова была убеждать и уговаривать дочь до исступления, но Настя согласилась достаточно легко.

– А что, даже прикольно будет, если я рожу прямо в загсе.

По срокам выходило именно так – Настя имела все шансы родить прямо в свадебном платье при обмене кольцами.

Евгений тоже легко согласился на брак. Выяснилось, что его мать со своей стороны проводила беседы с сыном и настаивала на браке «из соображений приличия». Она не хотела, чтобы ее сына считали подлецом. Правда, приговаривала: «Потом, если что, разведешься. Ребенок еще никого не останавливал. Но хотя бы ты будешь считаться честным человеком». Об этом Людмиле Никандровне рассказала Настя.

– Да уж, свекровь тебе достанется с тараканами в голове, – не поняла Людмила Никандровна.

– У тебя свои тараканы, у нее свои. Какая мне разница? – Настя вдруг расплакалась, причем горько и искренне.

– Что случилось? Плохо себя чувствуешь? – тут же кинулась к ней Людмила Никандровна.

– Если я тебе скажу, что не хочу ребенка, ты же опять поставишь мне диагноз, – Настя вдруг начала говорить как прежде, в моменты «просветления», как называла их Людмила Никандровна, когда ее дочь становилась собой. – А я не хочу. Мне плохо и больно все время. Я устала от этого живота.

– Это нормально. На поздних сроках… – начала Людмила Никандровна.

– Мам, не надо, хватит. Для кого-то это нормально, для меня – нет. Я даже в детстве в кукол не играла и не придумывала, сколько у меня будет детей и как их будут звать. Я не хочу ребенка. Разве все женщины обязаны хотеть стать матерями? А если у меня нет этого долбаного инстинкта?

– Почему ты тогда решила оставить ребенка? – не понимала Людмила Никандровна.

– Откуда я знаю? Мне было все равно, – пожала плечами Настя. – А потом решила, что, если у тебя будет внук или внучка, ты от меня наконец отстанешь. Перестанешь меня лечить наконец.

– То есть ты не собираешься воспитывать собственного ребенка? – все еще не понимала Людмила Никандровна.

– Не знаю! Я ничего не знаю! Просто оставь меня в покое. Хочешь – я выйду замуж. Мне наплевать. Поскорее бы родить.

Людмила Никандровна всеми силами старалась забыть тот разговор, списывая эмоции дочери на усталость от беременности и волнение перед родами.

Не о такой свадьбе Людмила Никандровна мечтала для дочери. Настя и Женя отказались звать гостей.

– Зови сама кого хочешь, – сказала Настя.

– Но это же твоя свадьба. Разве вы не захотите отметить?

– Как ты предлагаешь мне отмечать? – отрезала Настя, показывая на свой живот.

Так что на свадьбе присутствовали жених с невестой и Людмила Никандровна. Мать жениха, будущая счастливая свекровь, в загс не явилась по причине то ли высокого, то ли низкого давления.

Да и сама Людмила Никандровна присутствовала только для того, чтобы предпринять разумные действия, если ее дочь соберется рожать. Но обошлось. Схватки начались утром следующего дня. Пришлось «кесарить» – слабая родовая деятельность, да и Настя не помогала врачам. Отказалась она и от совместного пребывания с младенцем и попросила новорожденную девочку увезти. На традиционное пожелание нянечки: «Приходи к нам за мальчиком!» – зло ответила: «Не дождетесь».

Людмила Никандровна надеялась, что если дочь не почувствует себя матерью, если пресловутый инстинкт в ней так и не проснется, то хотя бы увлечется процессом. Что Марьяша, пусть ненадолго, но станет ее страстью. Не случилось. Настя оказалась удивительно равнодушной к материнству и собственной дочери. Ее не особо трогали крошечные пинетки, рукавички, платьица, при взгляде на которые обычно замирают все женские сердца. Людмила Никандровна видела, что Настя готова сорваться и все глубже погружается в послеродовую депрессию. Но, как и прежде, дочь наотрез отказывалась принимать помощь.

– Просто забери ее, – просила она мать, стоило Марьяше расплакаться.

– Она будет считать матерью меня, а не тебя, – мягко возражала Людмила Никандровна.

– Ну и что? Какая разница? Вырастет, разберется, сейчас ей вообще все равно, кто памперсы меняет.

Лишь иногда, на очень короткий миг, Настя могла подойти и ненадолго замереть над спящей в кроватке дочкой. В один из таких моментов Людмила Никандровна сделала еще одну попытку:

– Понюхай ее, младенцы пахнут по-другому. Марьяша пахнет ромашкой или васильками, но точно полевыми цветами.

– Мам, она пахнет какашками, потому что обкакалась, – ответила Настя, но все же улыбнулась. – А я чем пахла?

– Только не смейся. Мне казалось, что одуванчиками.

– Одуванчики не пахнут.

– Да, конечно, но я думала, что если бы у одуванчиков был запах, то именно такой.

– Мать-и-мачеха противно пахнет.

– Конечно, но одуванчики…

– Мне кажется, это очередная мамская выдумка, бред, чтобы выдать желаемое счастье за действительность. А на самом деле младенцы пахнут какашками и скисшим молоком. Еще присыпкой, которой их посыпают зачем-то с ног до головы. Или детским кремом. Терпеть не могу запах детского крема. Особенно того, которым ты меня в детстве мазала. Как он назывался? «Тик-так»? Нет, «Тик-так» еще ничего, а вот был еще зеленый, на нем собака красного цвета была нарисована и кошка такая жуткая, с красными глазами и красными усами.