Дальше ехали молча. Вдруг, Бенкендорф вновь попытался завести беседу:
– А вы в Лондоне…, – осёкся, не зная, как продолжить.
– Хотели о сестре спросить? – догадался Денгоф. – Простите, но мы с Дарьей Христофоровной никогда не встречались. Сами понимаете, в целях безопасности. Действовали через посыльных. Да и направления деятельности у нас разные. Так, что, извините.
– Да… Конечно понимаю…. Просто…, – Он стукнул в отчаянии кулаком по колену. – Вы сегодня напомнили мне о Доротее, и какая-то тоска поднялась в душе. Я так давно её не видел.
– Вы её очень любили? Я имею в виду, как сестру?
– Конечно! Знаете, нас в семье было четверо детей. Мы с Константином старшие, вернее, я старший, а он на год шёл за мной. Дружили крепко, но и ссорились отчаянно. Потом шла Мария. Она, мягко сказать, не была красавицей, хотя – очень умна, добра. Но младшая Доротея – бес в юбке. Хитрая, коварная, но было у неё какое-то врождённое чувство справедливости… Амазонка – одним словом. Антиопа. Мы её с братом очень любили. Но, как не странно, боялись. Она иногда нам такие уроки давала, до сих пор уши краснеют.
– Расскажите, – попросил Денгоф.
Бенкендорф оживился, заёрзал на диванчике, усаживаясь поудобнее.
– Что бы такое вам поведать. А, хотя, вот – история! Были мы уже подростками. Мне пятнадцать, Константину четырнадцать, Дарье – вообще – двенадцать. Дело происходило под Рождество. Пригласил нас князь Барятин погостить в его имении под Смоленском. Сам он бездетный, инвалид к тому же. Под Измаилом его покалечило изрядно, потому и не женился. Но детей любил. Как мы к нему приедем, вечно нас баловал. И была у него страсть – коней разводить. Рысаки его ценились во всей округе. Так вот, наметилась охота. Решили волков отстрелять. Мы с Константином на охоте никогда не были. Загорелись. Нам ружья дали. Охотники дворовые учили нас заряжать. Константина в загонщики с псарями определили, а меня, как старшего, – в засаду. Вы не представляете, какое это счастье для мальчишки – впервые попасть на охоту, и сразу – в засаду. Я всю ночь не спал. Наставнику своему, Луке, надоел до чёртиков: хорош ли кремень в затворе? Хватит ли пороха в рожке? Пыжи не очень большие? А пуля пробьёт волку череп, если в лоб стрелять? Лука крепился, разъяснял, но в конце не выдержал. Сходите, говорит, на конюшню, проверьте коня своего. Да чтобы седло вам удобное подобрали и стремена по росту подтянули.
Пошёл я на конюшню. Помню, вошёл, как увидел рысака тёмного, лоснящегося, с огромными черными глазами, так влюбился в него сразу. Ноздри раздувает, а из них пар, как от змея Горыныча. Грудь широкая. Ноги стройные. Я таких коней отродясь не видывал. Спрашиваю у конюха: «Кому коня этого готовят». «Так, известно кому, – отвечает, – вам, барчук». «Мне?» Я чуть дар речи не потерял. «А то, – отвечает. – Барин больной, он на своей кобылке привык. Для батюшки вашего тоже конька спокойного подготовили. Братишке вашему недорослика крепкого. Братишка ваш сам маленький, так ему ещё с псарней по дебрям, да оврагам пробираться. А вам быстрая коняга нужна. До засады далече ехать. Вон, он какой! Как жар из печи. Быстрый – что ветер в поле».
Я весь воспылал от счастья. Сам попросился овса задать. А когда гладил упругую горячую шею коня, так был на девятом небе от счастья. Силой от него веяло неземной, свободой, отвагой…, – даже не знаю, как передать мои мальчишеские ощущения.
И, представляете, утром дом подняли. Суматоха. Псари кричат. Собаки лают. Кони ржут. Загонщики выехали первыми. Мужики из моей засады, уже верхом. Я быстро одеваюсь, хватаю ружье, накидываю ягдташ через плечо, выбегаю на двор.… А мне выводят какую-то пегую лошадь… Я ничего не понимаю. «А где мой конь? – спрашиваю у Луки. – Мне же готовили другого»… И тут вижу, как на моем красавце выезжает Дарья. Я к хозяину, к Барятину. «Позвольте, ваша светлость, – говорю, – но нам с сестрой коней перепутали». «Нет, – отвечает он. – Твоя сестра уж очень просила прокатиться на этом красавце. А ты сам знаешь, коль этот лисёнок что начнёт вымаливать – попробуй ей отказать». Я к отцу. Тот только пожал плечами: «Ты же в засаде будешь сидеть. Какая тебе разница». Как, какая разница? Не помню, чтобы я когда-нибудь так разозлился. Мне в тот миг показалось, будто нанесли смертельное оскорбление, унижение – ниже некуда. Я подошёл к сестре и сказал, что она поступила не честно, и обязана мне уступить моего коня. «Я не знала, – пожала она плечами. – Давай сегодня я на нем прокачусь, а завтра ты будешь им владеть». «Он тебя скинет. Он горячий», – пробовал я её запугать. «Ты же прекрасно знаешь, что я отлично держусь в седле, – парировала она. – Потом, я тоже хочу покататься на горячем коне. Он мне тоже нравиться. А я – твоя сестра, да ещё и младшая. Ты обязан по этим двум причинам, как брат и кавалер, мне уступить». Это меня вывело из себя окончательно. Наверное, не соображал, что говорю, но я злобно прошипел: «Если ты не уступишь мне коня, я больше никогда не назову тебя сестрой». Она побледнела, еле сдержала слезу. Нижнюю губу так прикусила, что чуть кровь не закапала. Но овладела собой. Она умела с детства подчинять себе волю. Тихо сказала: «Хорошо». Я подал ей руку, но она не обратила на мой жест внимания и спрыгнула на землю сама, при этом чуть не упала. Конюхи быстро переседлали наших лошадей. Я тогда летел по заснеженным лугам на своём красавчике быстрее ветра, однако, радости сильной не испытывал: душу глодала совесть за несправедливо нанесённую обиду сестре. Черт меня дёрнул за язык сказать такое!
Когда мы залегли в засаду на невысоком холме: я в середине, а мои охотники рассыпались справа и слева, стал забывать о случившемся. Коней оставили под присмотром конюха внизу. Перед взором раскинулось белое поле. Вдали чернел голый лес. Кругом звенящая тишина и покой.
Вдруг послышался лай псарни, и сердце застучало, лицо загорелось. Все тело дрожало в азарте. Сейчас! Сейчас это случиться! Мой первый волк. Я уже представлял, как буду хвастаться перед друзьями добычей. Шкура серого разбойника будет лежать у меня в покоях, как символ моего мужества и удачи. Я до рези в глазах вглядывался в белую пустоту. Как вдруг! Показалось? Нет! Серые точки появились на краю леса. Три точки. Они быстро приближались. Лука подполз ко мне и жарко шепнул: «Ну, барчук, бей, как только глаза у них различишь. Не спеши. Целься хорошо. А мы потом остальных добьём». – И уполз обратно. Я весь в нетерпении ждал, прикидывал расстояние. Скинул перчатки. Руки вспотели, несмотря на мороз. Ещё несколько секунд. Вижу, вижу его отчётливо: вздыбленную холку, низко опущенную голову. Сейчас! Сейчас!
Вдруг сзади осторожные шаги. Быстро бросаю взгляд назад. За спиной стоит Дарья. «Уходи! – шикаю. – Не видишь, волки идут». «Дай карабин», – говорит она. «Что?» – не понял я, а сам волка на мушку беру… «Дай карабин, – повторяет. – Пожалуйста». Да так настойчиво. «Ты что удумала? Уходи! Не мешайся!» «Я уступила тебе коня, ты должен мне уступить выстрел». Я ничего не могу понять. Оборачиваюсь. «Ты с ума сошла? Это – охота! Волки близко!» А тут ещё Лука снизу показывает мне, мол, пора стрелять. Я вновь целюсь, а Дарья вновь говорит: «Если не дашь мне выстрел, я больше не назову тебя братом». Как будто розгами по спине. «Даша!» Я оборачиваюсь, смотрю на неё и не узнаю: чужой человек, а и не человек вовсе. Взгляд ледяной. Губы плотно сжаты. Лицо – что кусок мрамора. Протягивает мне руку, медленно, медленно, и я, словно под чарами, отдаю ей карабин. Сам думаю, как же она будет стрелять? Не удержит. Да она целиться не умеет…. Доротея берет ружье, быстро вскидывает, плотно приладив приклад к плечу. Карабин грохнул так, что она в сугроб села. Я подскочил к ней, отнял ружье. Охотники вокруг палят. Там из леса ещё пара волков выскочила…. Пока я перезаряжал карабин, все уже было кончено. Так и не выстрелил. Помню, как сейчас: на белом снегу, окроплённом темной кровью, лежал огромный волк. Лапы, что мои кулаки. Пасть оскалена. Синеватый язык вывалился. Вместо одного глаза чёрная дыра. «Вот это выстрел! Ай да молодец, барин!» – восхищались мной охотники.
