— Раз вы настаиваете на ответе, я скажу. Условно их относят к шизофреникам паранойяльного типа. Условно! Есть также мнение, что это разновидность диссоциативного расстройства личности. Мнение! Ни один врач не вправе ставить диагноз, ибо не дано даже точного определения. Подозрение на болезнь болезнью не считается. Клинические варианты шизофрении, и те не имеют единой классификации, а единичные случаи контрапункта не изучены совершенно. О контрапунктизме не написано ни одной диссертации.
— Стало быть, вы не сдадите меня в дурдом.
— Если бы и хотела, не имею права. Это было бы насилием над личностью. Во-первых, я не психиатр, а психолог. Во-вторых, я уже сказала: контрапунктизм относят к шизофреническим заболеваниям условно. В-третьих, я ничуть не считаю вас больным!
Матвей посмотрел психологу в глаза. Никто и никогда (насколько он помнил) ему не врал. И не пытался. Насмешек над собою он тоже не припоминал. Ежели таковые и были, то в его судьбе-фуге их случалось мало. Будь это иначе, его б давно упекли в дурдом!
— Я называю многоголосых вестниками, — сказала Лариса. — Можно было бы назвать их полифонистами, но в психологии, в характерологической оценке личности уже используется такой термин. Контрапункт — это звучит гордо! Контрапункт — точка против точки; вопрос, провоцирующий ответ. Впрочем, и это понятие весьма приблизительное. Я уже говорила: упрощённое… У вас ведь гораздо больше: линия против точки! Стремление против стабильности!
В душевные расстройства вестников, а тем более в паранойяльную шизофрению, я нисколько не верю. — Она вдохновлялась собственной речью. — А ещё я не считаю появление многоголосых чем-то временным, вызванным кризисными обстоятельствами, общественными волнениями, или же чем-то случайным. Случайностей я не признаю. В эволюции случайностей не бывает. То, что мы обзываем случаем, встроено в эволюционный механизм. Со временем число вестников увеличится в разы и на порядки, и придёт тот год и тот день, когда они перевернут жизнь. Человек ахнет в такие глубины сознания, каких пока не представляют самые передовые умы! Правда, это мои предположения, они мало чего стоят… Я не занимаю видного положения в науке.
— Разве это так важно?
— Людям важно. Мы судим по одёжке.
— А провожаем по уму. По-моему, когда люди хотят быть счастливыми, они думают совсем о другом.
— Знаете, я чувствую себя так, будто это я пришла к вам, записалась на приём.
— Простите.
— Простите? Мне это нравится…
Опять её лицо, она ясно это чувствовала, улыбалось, а глаза ловили улыбку гостя, и она ощущала себя не хозяйкой психологического кабинета, а школьницей перед экзаменом.
— Вам не требуется ни психолог, ни психиатр, ни советчик. Сеансы, тесты, лекарства ни к чему. Вы сами лекарство! Вы переполнены счастьем. Несите его, дарите. Вы созданы, чтобы лечить других. Если вы существуете, то вся психология идёт к чёрту! Психология не понимает, что вы такое, откуда и куда. Да что там — психология до сих пор не объяснила счастье! По мне, вы мутант, представитель скорого будущего, первая весть оттуда, первая ласточка! Надо полагать, в будущем счастье станет чем-то привычным, даже нормой. Я не могу этого доказать, я не знаю подходящих научных определений, но я могу в это верить — и верю! Если и должна существовать вера, то пусть она будет верой в обязательное счастье! Знаете, почему вы ничего не помните? Память дана для горя!
Матвей вскочил. Снял с вешалки плащ. Заторопился, зашуршал рукавами. Медлить нельзя. Медлить, считай, преступление. Преступление не против бумажных пронумерованных законов, а против главного закона, неписаного. Пока ты раздумываешь, тянешь, отдыхаешь, кто-то тонет в чёрной пучине горя. А кто-то страдает от неуверенности. Третий мучается от безысходности, а четвёртый и пятый не ведают, кто они и зачем. Нельзя медлить! Он узнал кое-что: получил описание собственной души-фуги. С этого момента он ни минуты не потратит напрасно. Человек-контрапункт не принадлежит себе! Это не его время, это их время, всех, кто населяет планету. И это время будущего. Чем больше он успеет сделать за свою жизнь, тем скорее грянет свет новых дней.
Впереди столько домов, столько квартир! Столько задумчивых лиц, которые ждут того, кто принесёт улыбку, зажжёт в душе неугасимый огонёк! Он вдруг отчётливо услышал зов: не отдавай одному, раздели между всеми. Многоголосое счастье. Сюита бесконечности. Везде надо побывать, заглянуть в каждое окошко, постучаться во все двери, много комнат наполнить тем ощущением, определить которое не умеют даже учёные психологи. И уйти, снова уйти, но так, чтобы какие-то частицы остались, поселились, обосновались в комнатах, в квартирах на долгие годы, пропитали стены, занавески и люстры и жили бы в каждом уголке до наступления того будущего, к которому люди тянут руки из настоящего, с надеждою ли, с мольбою ли. Матвей плохо помнил лица, дома и улицы, но прекрасно помнил протянувшиеся во времени чувства. Помнил голоса, мелодии которых старательно, без фальши, выводил в сердцах. Никогда голос не вёл к тоске или разочарованию.
Женщина за столом встала. Щёки её покраснели.
— Подождите, пожалуйста! — воскликнула она.
В голосе её Матвей услышал дрожь внутреннюю и просьбу великую: точку, от которой протянется линия. Это его работа — различать, слышать и продлевать нотную запись бытия на линейках небесного стана. Из решения таких задач и складывается цель: приближать, притягивать будущее.
— Я только пальто накину, губы подрисую… Ко мне всё равно никто на сегодня не записан… Не то говорю… Простите за «всё равно». Но вы ведь меня ждёте, правда же?
— Конечно.
Её, торопившуюся, взволнованную, напоминавшую теперь суетливую девочку-подростка, чуть не прибило дверцей капризного шкафа.
Он помог ей вытащить из шкафа и надеть пальто.
— Спасибо. Мне показалось, у пальто выросло пять или восемь рукавов… Знаете, мы с вами провели вместе полчаса, а мне кажется, что я знаю вас со школы, нет, с детского сада… С яслей! Мы лежали в соседних колыбельках… А знаете, чего я сильнее всего сейчас боюсь?
— Знаю. Этого не случится, — со всею твёрдостью, на какую только был способен, ответил Матвей. — Начало есть, конца нет.
Она не попадала ключом в замочную скважину, и он взял у неё ключ и повернул дважды.
Они шли по улице, и осень роняла на них тополевые листья. Листья, слетавшие с высоких старых деревьев, застревали на ворсе её берета, цеплялись к его обшлагам, и двое несли их на себе, как ёлка несёт новогодние игрушки. Другие листья, упавшие раньше, пожухшие, хрустели под подошвами, но печали в том не было.
Они шли, повторяя в тысячный, в миллионный раз путь тех, кто шёл за тем же самым, и каждый шаг их откатывался, скользил по параллельным линейкам нотками, четвертушками, восьмушками, пассажами из тридцатьвторушек, а то разворачивался каденцией затейливой, замиравшей вдалеке тоненьким вибрато.
Олег Чувакин, январь 2018
На краю дождя
Она бежала сквозь дождь. Бежала, скользила, падала, ползла, загребая локтями, рыча сквозь зубы, как кошка, поднималась, чувствуя острые свои коленки, отталкиваясь побелевшими ладонями от раскисшей земли, снова бежала, то съезжая на обритое машинами поле, то возвращаясь на тропу.
Не существовало силы, что остановила бы бегущую. Резиновые её сапоги отяжелели от налипшей глины, под стельками хлюпало, полы плаща били, точно фанерки, по промокшим джинсам, косые водяные струи сбивали с головы капюшон и заливали глаза. Желтело стернёй пшеничное поле, небо наверху серело беспросветно, ни голубиночки, ни бирюзовинки, холодной, ветреной выдалась осень, а ей всё жарче делалось от бега, от стучащего за рёбрами сердца. На ходу она подставляла рот дождю, пила косо хлеставшие струи, глотала тысячи, миллионы капель.
Хмурые сосны тёмною полосою выстроились вдали. Там, за редколесьем, озерко, а за ним настоящий лес, с частыми соснами, с чёрными елями, с осинками на опушках. Девчонкой о двух косичках, а потом студенткой стриженой таскалась она в ту даль с бабушкой, с корзиной и бидончиком. За озером родились красноголовики и маслята, в лесной глуши росли моховики и боровики, а на полянках наливались спелостью, краснели под листиками крупные земляничины, обсыпанные сахарными крапинками. И дождь, дождь — бабушка его словно притягивала. В озёрную воду врезались первые капли, рухнувшие прямо с неба. Удар каждой капли — точно маленький взрыв. Бабушка обожала смотреть, как косые струи воды секли зелень сосен, как сбегала по иголкам прозрачная влага, как, дрогнув, осыпались алмазами ветки, как темнела кора деревьев, как лупил дождь по плотным кругляшам осиновых листьев, как вспыхивала вдруг рыжим пламенем шляпа подосиновика, омытая ливнем. Давние те деньки ясными цветными пятнами проплывали в памяти взрослой женщины, сквозили в её горьком времени, пронизывая его, дотягиваясь из прошлого до настоящего запахами и красками, мерцали каплями на траве, загорались выплывшим из-за тучи солнцем, манили и изумляли. Когда-то падали с неба дожди, а нынче текли по щекам слёзы. Столько слёз пролито — наберётся на добрый ливень!
