Трепыхалову очень хочется поцеловать жену, но он боится её разбудить. Он осторожно вылезает из-под одеяла, стараясь не потревожить ни жену, ни кота, встаёт и босиком идёт через залу в кабинет. Вынимает там из шкафа забытую заначку. Купюру. Не тысячедолларовую и даже не стодолларовую, а тысячерублёвую. Возвращаясь через залу, Трепыхалов задерживает взгляд на портрете Билла Гейтса, в прошлом программиста и корпоративного босса, а нынче знаменитого куровода. Из окошка, отражаясь от соседского дома, на портрет богача падает фонарный отсвет. Билл повешен в комнате по настоянию психолога Борика. Трепыхалов вскидывает пальцы с купюрой, дабы перекреститься, одумывается и просто кланяется мистеру Гейтсу. Выпрямившись, шёпотом просит у фотографического лика:
— Пусть Ирка моя не богатеет. Понял, миллиардер заокеанский? Никогда не разбогатеет — никогда не сбежит!
В спальне Трепыхалов кладёт денежку на тумбочку, под пластмассовую ёлочку, на которой вчера забыл зажечь гирлянду. Он включает лампочки и залезает под одеяло.
Трепыхалов усат и бородат: чем не Дед Мороз?
Он согласен называться второсортным, согласен голодать днями и неделями, а кота кормить на взятый в банке срочный кошачий кредит «Вискас плюс». Работать он готов круглые сутки: смешить читателей, огорчать читателей и снова смешить. Психологу Борису Квазимудрову, хоть он и не мошенник, ни за что не понять, в чём тут дело. И Биллу Гейтсу не понять.
Задрёмывая, Трепыхалов думает, что близится уже то благословенное мартовское время, когда солнце начнёт подыматься повыше, дни потеплеют и удлинятся, а непрерывно мыслящий женин мозг переключится на семена, торфяные горшочки и рассаду…
Олег Чувакин, декабрь 2017
Верхний правый уголок
Любимым моим читателям!
Писатель О., месяца два не бравший карандаша, занедужил и попал на больничную койку. Глядя на него, доктора качали умными головами. Больной смотрел на их головы, стриженые, кучерявые, лысые, и худел и таял, как снег в марте.
С грустью он произнёс:
— Я не умру, я исчезну.
И добавил:
— Надо бы с читателями попрощаться.
Сердобольный сосед вложил в слабеющие руки О. телефон. Вглядываясь в расплывавшиеся буковки и промахиваясь пальцами, писатель послал во всемирную сеть сообщение. Сказал своим читателям, которых очень любил, что больше, пожалуй, рассказами их не побалует.
Сей же час он получил столько ответов, что сосчитать их взялись бы разве что астрономы. Передающий ответы аппарат нагрелся, его будто охватили тысячи рук, протянувшихся со всех концов планеты. Энергия заструилась по пальцам писателя, по плечам, разлилась по телу и ногам, хмельною волною ударила в мозг. Человека будто в розетку включили: так он засветился, зарумянился.
О. откинул одеяло, поднялся, попробовал устойчивость одной ноги и второй. Поймал удивлённые взгляды соседей по палате. Прошёлся между койками, дошагал до окна и вернулся обратно.
— Есть хочу, — сказал. — Я голоден, как сто миллионов слонов, как двести миллиардов мамонтов!
— Посиди-ка, — велел ему испугавшийся сосед. — Я мигом!
Сосед принёс из столовой тарелку гречневой каши, хлеб с маслом и стакан чая. Поставил поднос на тумбочку и с волненьем стал наблюдать, как сопалатник, полчаса тому назад едва шевеливший пальцами, уплетает кашу, орудуя ложкой с ловкостью растущего юноши!
На диво дивное сбежался поглазеть больничный люд.
Один доктор сказал, что больному помогли белые таблетки, а его коллега возразил: жёлтые!
Дежурная медсестра заявила, что пациента исцелила йодная сеточка, которую она, сестра, нарисовала ему на спине.
Уборщик, встрявший во врачебный спор, заметил, что выздоровлению способствовала чистота в палате.
Пришёл старый хирург и выдвинул иную гипотезу:
— Больной испугался операции. Его поставил на ноги страх перед скальпелем.
Но только О. ведал истину во всей её точной, строгой красоте. Поздновато открылась ему суть вещей: чело уж пробороздили морщины, а бороду убелили серебряные нити. Но лучше поздно, чем никогда, не правда ли?
Окрепшие после гречневой каши ноги донесли его до дома. Он сел за стол, взял лист бумаги и карандаш. Работал писатель споро: набрасывал абзац за абзацем, перемежая предложения глотками кофе. Телефон держал поблизости. Читательские письма ни на минуту не останавливались, шли непрерывным потоком: килобайты существительных, мегабайты глаголов! От подрагивающего телефонного аппарата, словно от конвектора, струилось тепло, воздушными мурашками наплывало на кожу. Мурашки, точно пузырьки минеральной воды в горячем источнике, поднимались от кончиков пальцев до темени и струились вниз, колючими искорками опадая до пяток, уходя в доски пола. Весь дом писателя подрагивал и волновался, и энергии в нём накопилось столько, что хватило бы на полёт к Проксиме Центавра.
Искатель гармонии Георгий Гурджиев, наблюдавший мир скорее изнутри, нежели снаружи, видевший скорее сокрытое в предмете, нежели черты предмета, обнаруживавший скорее душу, нежели органы, учил: того, кого ненавидят и проклинают, настигает нездоровье. У писателя О. случилось обратное: человеческая любовь, дотянувшись до его сердца, вернула силу усохшим клеточкам и порам, подогрела и погнала кровь по венам.
«Мы все болели, — сказала в письме одна девочка. О. прекрасно помнил её: она читала его рассказы и украшала их отзывами, в которых орфографическая ошибка была редкой гостьей, а запятые стояли аккурат там, где им стоять по чину и рангу полагалось. — Это потому, что мы потеряли вас. Но теперь, когда многие из нас прочитали ваше послание, мы пошли на поправку. Никаких лекарств, никаких докторов! Я не глотаю противные таблетки, не кривлюсь от горькой микстуры, я ем вкусную кашу и запиваю молоком. Не бросайте нас. Пожалуйста, пишите! Хоть по чуть-чуть!»
Кому-то и невдомёк, что писатель существует лишь потому, что существуют читатели. Как только читатели отворачиваются, забывают писателя, он начинает чахнуть, роняет карандаш, заболевает и попадает в больницу. Без читателей он словно цветок без воды. Сегодня и завтра ещё протянет, а через неделю высохшая мумия отправится на свалку.
Читатели, в свою очередь, существуют потому, что на свете живёт лелеющий их писатель. Епископ Беркли, терзаемый противоречиями, не мог узреть всей полноты мироздания, а писатель О. главную загадку раскусил. Волшебство бытия взаимно! Никакой из сторон не дано от него отступить. Безответная любовь убивает и умирает сама.
Держа чашку с кофе в одной руке, другой рукой писатель водил карандашом по бумаге. Почерк его сделался совсем юношеским — школьным, каллиграфическим. Кто знает, сколько он проживёт: двести лет, триста, пятьсот? И не на пороге ли он вечности?
Кто знает, сколько жизни вдохнёт он в читателей!
Закончив рассказ и допив остывший кофе, О. вывел в правом верхнем уголке листа посвящение:
Любимым моим читателям!
Олег Чувакин, декабрь 2017
Линия против точки
Почти всё, что случилось с ним за минувшую неделю, Матвей забыл. В деталях помнились лишь три последние встречи. Скоро забудутся и они. Новые воспоминания вытеснят старые.
— Моей жизни слишком много. Я её не помню, — признался Матвей, войдя в кабинет психолога. Он снял зашуршавший плащ и пристроил его на вешалке, просунул плечики в рукава. — Я хочу научного объяснения.
— Присаживайтесь. — Лариса показала ему на диван. — Кофе?
— Нет, я возьму только слова.
Клиент сел в центр дивана. Обычно посетители норовили втиснуться в уголок.
— Мне сказали, вы понимаете человека.
— Понимаю человека… — Лариса потянула эти слова, словно пробуя их на вкус.
Она подготовила иллюстрированные тесты на кратковременную и долговременную память, но теперь они улетучились из головы.
— У вас много книг. — Клиент оглядел кабинет. — И не только на русском… Вон та, в красной обложке, на немецком?
— Да. Автор швейцарец.
— Иногда я разговариваю с кем-то, — начал посетитель, — а потом мы идём вместе. Или меня приглашают. Говорят: вы особенный, и зовут с собою. А бывает, я сам звоню в чью-то квартиру, словно знаю: меня там ждут. И вправду ждут! Но потом, утром ли, днём, я ухожу. И меня встречает новый дом. Там меня тоже рады видеть. Я перевидел так много жилищ, так много людей, что все они слились в моей памяти в длинные полосы. Линии. Разделённые на отрезки. Вроде музыкальных тактов. Каждый такт — новый человек, новая встреча, новое расставание.
