Литмир - Электронная Библиотека

– Стой! – сказал папа. – Стой, не шевелись! – Хотя никто и не шевелился – все остолбенели. – Сейчас мы будем ее фотографировать. – И, низко пригнувшись, он подкрался к берегу.

Он мог не подкрадываться – рыба совсем не боялась людей.

Пока папа щелкал затвором, снимая уникальные кадры, дядя Коля разулся, прошел туда-сюда вдоль речки и поймал руками здоровенную горбушу. Паганель и папа перестали дышать.

– Дохлая? – спросил папа, приходя в себя. – На берегу подобрал?

Но рыбина была явно не дохлая. Она трепыхалась в руках дяди Коли, била хвостом по куртке, пачкая ее чешуей.

– С икрой! – сказал папа. – Клянусь – с икрой! – И быстро начал снимать брюки.

Паганель заявил, что в рыбалке его, прежде всего, интересует процесс. Для него важно, чтобы была быстринка, за быстринкой – омуток, а за омутком – снова перекатик. И чтобы кустики нависали.

После чего он ушел вверх по реке, искать такое идеальное место.

Дядя Коля, воодушевленный своим первым успехом, попытался сначала ловить рыбу голыми руками. Но у него не получилось. Очень скоро он промок до нитки, развесил одежду на кустах, надел шерстяные носки и, мелко дрожа, уселся на берегу греться.

Если бы дядю Колю высадили на необитаемом острове без запаса пищи и огнестрельного оружия, он наверняка умер бы с голоду. Уж очень медленно он эволюционировал. Маленько обсохнув, дядя Коля решил бить рыбу камнями, для чего сначала потренировался на берегу, стараясь попасть маленьким камнем в камень побольше. Почувствовав, что рука его достаточно окрепла, дядя Коля насыпал в подол рубахи голышей и забрел в воду Но и тут его постигла неудача. Дело в том, что на берегу он вел огонь по неподвижным целям, а рыба на месте никак стоять не хотела. Дядя Коля только зря взбаламутил воду.

Через два часа, перепробовав множество способов, дядя Коля изобрел, наконец, первое доисторическое орудие. Он надрал лыка, выбрал камень потяжелее и привязал его к валявшейся на берегу палке. Осмотрев свою палицу, дядя Коля с грозным криком замахнулся ею. Камень вырвался из пут, со свистом полетел назад и чуть не сразил папу. Хорошо, что папа в пылу охоты не заметил этого покушения. Папа вообще никого и ничего не видел. В красной рубахе, обтягивающей брюшко, футбольных трусах, с огромной дубиной в руках, даже не дубиной, а целым бревном, рассекая пятки об острые камни и поднимая тучи брызг, он гонялся по речке за недобитой рыбой. Иногда торжествующий папин вопль доносился аж с берега Охотского моря, в которое впадала речка. Это означало, что папа настиг бедную полуоглушенную рыбу и упал на нее животом.

Дядя Коля, пробуя разные способы, тоже в конце концов оглушил несколько рыбин, так что вместе с папиным уловом кучка образовалась порядочная. Папа тут же захотел сфотографироваться рядом с рыбой. Он принял позу Геркулеса, как ему, наверное, казалось: оперся на свою ужасную дубину и напружинил грудь. Золотые очки его воинственно сверкали. Уважаемый доктор наук и профессор походил на питекантропа с рисунка из учебника истории.

Возвратился Паганель и начал всех срамить.

– Варвары! – сказал он. – Дикари!.. Что плохого сделала вам эта несчастная рыба?!

Папа ехидно поинтересовался: а что такое у самого Паганеля в авоське?

– Да, это рыба! – заносчиво вскинул бороду тот. – Но я поймал ее гуманным способом.

Оказывается, Паганель ловил рыбу, не нанося ей увечий. Просто он выжидал момент, когда она, устав бороться с течением, повернет назад, чтобы взять новый разгон, подставлял авоську и – oп! – выбрасывал ее целую и невредимую на берег.

– Так, так, – обиженно заговорили между собой папа и дядя Коля, – очень интересно: они, значит, варвары – а он, значит, гуманист. Спасибо, что объяснил. Теперь они, по крайней мере, будут знать, кто такие гуманисты. Оказывается, это те, которые по голове тебя не бьют и руки не выкручивают, а ласково берут за жабры и сажают в сетку. Гуманно предоставляют возможность умереть собственной смертью… Только так и можно заслужить благодарность потомков, пришли к выводу папа и дядя Коля. Возможно, и Паганеля не забудут. Вот здесь прямо, на берегу этой безымянной речки, ему соорудят памятник: он будет стоять на пьедестале весь такой гуманный-прегуманный, с полной авоськой в руках – и пионеры, проходя мимо, будут отдавать ему салют.

А я сказала, что, кажется, знаю теперь, почему рыбы становится везде меньше и меньше.

– Молчать! – прикрикнул папа. – Поразговаривай у меня!.. Философ нашелся.

Вечером был устроен рыбный пир.

Горбушу выпотрошили (за это дело взялся дядя Коля и проявил большие способности), достали из нее икру, промыли, посолили, и через пятнадцать минут ее уже можно было есть. Из голов сварили уху (кто-то вспомнил, что самая лучшая уха получается именно из голов), на второе решили приготовить горбушу, жаренную на вертеле, а оставшуюся рыбу – посолить впрок.

Для соления осталось четыре горбуши, но они были очень большие, и Паганель сказал, что часть рыбы, видимо, придется бросить, иначе будет тяжело нести.

– Что ты – бросать! Такое добро! – испугался папа. – Всю, всю солить надо!

С папой творилось что-то невероятное. Из грозного охотника на мамонтов он превращался на наших глазах в суетливого мужичка-боровичка. Он даже разговаривал на какой-то деревенский лад. «Своя, чать, рыбка-от, не купленная! – бормотал папа, хлопоча вокруг мисок и кастрюль. – Грех ее, поди-тко, кормилицу нашу, бросать. Грех!» Есть икру папа нам сразу не позволил, а сначала высыпал ее всю в большую тарелку и сфотографировал. Потом он велел нам с Паганелем взять ложки, зачерпнуть побольше икры, разинуть рты – и сделал еще несколько снимков.

– Надо, чтобы осталось свидетельство, – объяснил папа. – Иначе никто из знакомых не поверит, что мы здесь уплетали такой дефицит столовыми ложками.

Лишь после этого мы приступили к поеданию икры.

Дядя Коля намазал икрой хлеб, откусил один раз и, непочтительно размахивая этим бесценным бутербродом, пустился в рассуждения.

Ажиотаж вокруг красной икры, сказал дядя Коля, по его мнению, раздут искусственно. Все только и твердят: ах, икра! ох, икра! Как будто без нее и жить невозможно. А между тем живем ведь, хотя в глаза ее сроду не видим. Живем – и только здоровеем. Вообще, лично он не считает икру такой уж вкусной пищей. Соленые помидоры, например, куда привлекательнее Он даже удивлен, что мы их до сих пор не экспортируем.

– Жареные грибы, – не согласился Паганель. – Самая вкусная еда на свете – жареные грибы.

Один папа не находил, что ажиотаж вокруг икры раздут. Он накладывал ее на хлеб толстыми бугристыми слоями и сосредоточенно поглощал кусок за куском.На носу у папы выступила испарина. Дискуссия его не интересовала. Временами папа косил ревнивым глазом на мой бутерброд, молча отнимал его и собственной рукой докладывал икры (ему все казалось, что мои ломти намазаны слишком тонко). Но и этого папе было мало. Папа хватал ложку, подносил ее к моему рту и требовал:

– Приедай!.. Кусай от бутерброда и приедай из ложки!

Паганель и дядя Коля заскучали.

Дядя Коля поднял глаза вверх и тонким фальшивым голосом сказал:

– Обрати внимание, старик, какое меткое народное словечко: приедай.

Паганель подтвердил, что словечко действительно меткое.

– И пришло оно к нам, – сказал он, – из глубокой старины, из тех времен, когда народ жил крайне бедно: был угнетен, голодал и мыкался. «Приедать», «приесть» означало, скорее всего, прикончить все запасы пищи – весь хлеб, всю картошку, все просо. То есть докатиться до крайней степени обнищания – до лебеды и мякины. Однако, сохранив свое звучание, слово эго приобрело в наши дни совсем иной смысл. «Приедать» означает теперь, как видно, следующее: наевшись до отвала, до тошноты, до отупения пихать в себя еще и еще. Безусловно, – сказал Паганель, – эта трансформация по-своему говорит о коренным образом изменившейся социальной психологии отдельных слоев населения.

Так они разговаривали только друг с другом, откровенно презирая жадного папу.

17
{"b":"659345","o":1}